Длинное ЗАМЫКАНИЕ.
Посвящается П.В.Г.~
Как только смысл первых строк достиг сознания, сразу же как будто что-то ударило в затылок и даже отдалось в темени: «Откуда — адрес? Адрес откуда?» — пожилая женщина растерялась, мысли спутались и попрятались… Появился Абрам — коренастый субъект лет эдак за тридцать, щеки попорчены вертикальным ветвистым шрамом, взглянул — как тогда! — воспаленными бегающими глазками и смущённо потупил их, как какая-нибудь 14-летняя девчонка – как джин из.. конверта..
— Здравствуйте, а вы … вы..?! – удивленно.
Это было как бы короткое замыкание памяти, и видение такое яркое, такое живое, как будто вчера увидела его в «Продуктах», в очереди за сливочным маслом. Впору крикнуть: «Сгинь!» и перекреститься. А ведь прошло около 30 лет! Она зябко передернула плечами, усилием воли, наконец, прогнала этот обезображенный образ.
Нет, нет, она не была пуглива. Её можно было смело отнести к той категории несчастных русских женщин, невольное мужество которых вошло во фразеологический оборот ещё в позапрошлом столетии. Поэтому скажем поточнее: не столько устрашило, сколько напрягло. И хотя на дворе стояло сравнительно теплая осень развитого социализма Брежневской эпохи, рефлексы этой особы женского пола вырабатывались холодной зимой сталинского образца. Она выросла с этим – лай собаки и тук-тук в окно и всё такое прочее:
— Вам повестка, Виктор Миронович!..
И просто не хочется жить… Нет Бога в небесах, и на земле тем более – кто мог бы спастись и помочь… «Вам повестка…»
По привычке большинства совков она сразу же сжалась — капкан, провокация, западня… Кровь застучала в висках, сердце забилось как рыба об лёд. Как там этот роман назывался: «Тени забытых предков» — кажется, или «Тени исчезают в полдень»… Лучше бы эти тени вообще не появлялись! Но разве прошлое изменишь? Оно есть… Оно еще есть… Что теперь делать?!
І.
…За несколько минут перед этим, ничего не предчувствуя – не видела никаких таких снов, совершенно спокойно она вытащила из подошвы почтового ящика конвертик с картинкой мемориала Хатыни.
Письма она получала достаточно часто, а открытки – еще чаще. Особенно обильной почта становилась под праздники 1 Мая, 7 ноября и конечно же Новый Год. Она никогда не смотрела на обратные адреса, потому что так повелось, что сотни её учениц, ну и несколько поменьше учеников разбрасывались советской жизнью по просторам и весям необъятного СССР, и слали приветы любимой учительнице литературы из самых неожиданных мест, даже из заключения. И если чего только отметила, то только конверт был надписан почерком странным, дрожащее-витиеватым, но, впрочем, кажется она видела такой почерк — им писал один дебил. Их класс она вела лет 5 назад. Может, он не с того, не с сего — черканул.
Её шлепанцы прошаркали по цементу дорожки, пропела скрипучая входная дверь полутемной прихожей и там, опершись на потрепанный трельяж, шпилькой для волос она осторожно и аккуратно вскрыла конверт. Глаза пробежались по первым строчкам… И тут как короткое замыкание!
ІІ.
Начало июня 1945 года. Кровавый Марс (или Маркс?) собрал обильную летальную жатву и, кажется, затих, заснул, насытившись до отвала фронтами, концлагерями, похоронками, голодом, холодом, народным горем неизъяснимым, неизбывным – как только выжили. непонятно. Нет, не выжили, спаслись неким чудесным образом. К тому времени пожар Великой Отечественной потух, однако в еще не остывшей золе тлели разноцветные искры, и в горах, и в лесах автоматные очереди постреливали не только ночью, но и днем.
Товарный поезд, извиваясь, как железный червяк, не спеша полз по склонам гор и сквозь ущелья. Его хвост смахивал на «оглодыш» — к десятку опломбированных крытых вагонов в последний момент на последней станции прицепили две открытых платформы в большинстве своем с женщинами и детьми, среди которых можно было различить также нескольких мужчин.
До вечера еще далеко, но полумрак постепенно окутывал поезд — солнце опускалось за гору и глубокая тень ложилась на рельсы. Из ущелий начал подниматься легкий туман. Дети беззаботно любовались и впрямь чудесными горными ландшафтами. А большинство взрослых были скучны, молчали угрюмо и озабоченно. На повестке их судьбы стоял один-единственный мучительный вопрос: что готовит им родина победившего социализма? Жалкие на вид, в отрепьях и обмотках, все с беспокойными глазами, так названные впоследствии «перемещённые лица» возвращались на родину попутными поездами. Особой радости, что закончилась война — такое горемычное для всех время – видно не было.
Ой, для всех ли?! Нет, неслучайно, несколько десятилетий спустя народ припечатал это прекращение дружественных отношений между государствами пословицей: кому — война, кому мать родная! И когда после так называемого фильтрационного лагеря подо Львовом они приехали к родственникам, то тетя Маня, оправившись от неприятного изумления дальше прихожей не пустила:
— Анька? Да ты откудова взялась? Я тебя уже давным-давно похоронила! И нашим так отписала, мол, лежишь в земле сырой…Никак с того свету сбежала!? — окинула знатная партизанка высокомерным глазом очень плохо одетую родственницу с двумя детьми-оборвышами. Презрительная ухмылка все шире раздвигала её рот, пока внутри не блеснули золотые зубы – А к нам чего? У нас для вас ничего нету!
— Вон люди с Германии сколько добра понавезли, а ты с голой ж… явилась? Не запылилась! Только тебя еще тут не хватало! Тьфу! Чего ты думаешь – что я тебя кормить буду? Раскрывай карман шире! И местов у меня нетути. Не гостиница, чай! Тьфу!
Тетка и впрямь харкнула с нескрываемой досадой, правда, плевок полетел под ноги. Пока еще под ноги.
— Ну, на нет и суда нет, — просто сказала Анна Васильевна, и повернулась к тете Мане с дядей Володей спиной. Переночевали у чужих, у Збарских, а рано утром отправились в Витебск. Но и там не нашлось места для неё.
Эх, если свои родные родственники так привечали, то что говорить о посторонних, в родстве не состоящих. Еще в басне Крылова — 220 лет назад! — торжественно провозглашено, что у сильного всегда бессильный виноват. Однако каждое поколение не только почему-то эту Америку открывает для себя заново, но и не желает в этой жизни ничего изменить. В связи с абортированием «новых русских» родилась очередная пословица: в мире хищников всегда виновата жертва. Научно-технический прогресс еще не разрешил этого вопроса, а жаль! Видать наука слабовата, религия будет посильнее. Но и она тоже вроде как ничего не решает. Как там: если тебя ударили по левой щеке, то…
— Что вы говорите? Вы говорите, что сам хищник может стать жертвой, а палача расстреляют… Что вы говорите?!
ІІІ.
Но Анна Васильевна, сидевшая на платформе едущего назад в СССР вместе с сыном и дочкой, еще не знала, как «тепло, ну совсем по-родственному» встретят её в родном белорусском местечке и как, от родного очага, обожженная «огнём» этой единоутробности, она уедет в разрушенный до основания город, где будет голодать в сырой землянке. С детьми.
А тогда эта невысокого роста с большими печальными голубыми глазами светло-русая женщина выглядела моложе своих 42 лет. Мужчина рядом с ней, наоборот, имел вид старика, хотя был, по крайней мере, лет на 10 моложе её. На передовой он попал в плен, в лагере для военнопленных ему выбили все зубы, за исключением двух или трех коренных, после побоев на лице остались безобразные шрамы. Но и в Б., где он работал в рыболовецкой артели, надсмотрщики его невзлюбили. Вскоре после того, как Анна Васильевна познакомилась с ним, он принес украденную рыбу и зашептал:
— Анна Васильевна, вы меня уже никогда не увидите… Навеки прощайте! Анна Васильевна — навеки! Я решил! Всё! Навсегда! Я – всё!..
— А что так? Вас угоняют на другую работу? — неподдельная тревога прозвучала в её голосе.
Но затем, как она не вслушивалась в горячечные рыдания, ничего толком разобрать не могла. Лихорадочно блестящие глаза бегали безостановочно. Истерика не на шутку била бывшего сержанта Советской Армии, совсем как героев в романах Достоевского.
— Замолчите! – воскликнула русская женщина и хлопнула ладонью по лицу истерика.
Воцарилась тишина.
И повела с ним беседу тихую и неторопливую; сказала, что война обесценила человеческую жизнь до нуля. Вот были Вы, и Вас не стало — никто и не заметит. Тысячи, сотни тысяч людей… Иное дело — выжить! Вот чем, надо полагать, можно по-настоящему досадить обидчикам. «Они вашей смерти так и ждут, так и ждут, а Вы назло им — живите!» При этих словах Анна Васильевна внимательно по-особому доброжелательно вглядывалась в искривленное судорогой лицо, казалось бы, должное вызывать только отвращение.
Ласковое негромкое слово науки ненависти утихомирило пароксизм припадка, и лицо потенциального висельника не стало, конечно, менее кривым и безобразным, но просветлело.
— После разговора с вами я словно из прозрачного ключа воды напился… Я понял ради чего стоит жить
— Жизнь — это жестокая борьба, и в ней выживает сильнейший, — так потом мать писала в письмах к дочери.
Затем Анна Васильевна напоила «висельника» жидким чаем. Он, действительно, выпил три кружки пустого чая: одну за другой… видать на радостях.
ІV.
Прошел год и Шептун, хотевший расстаться с жизнью путем повешения, психологически окреп. На платформе он уже держался с небывалым достоинством.
— Мы не предатели, мы — не изменники родины, — долетало до слуха девочки. — Мы — не враги народа. Мы тоже, чем могли, рискуя жизнью, помогали своей стране в её тяжелой борьбе с человеконенавистническим фашизмом… Мы тоже…
Девочка морщилась. Тоже круглолицая, с карими глазами, унаследованными от отца, она еще находилась в том возрасте — подростковом — когда ребенок уже не ребенок, но еще не взрослый, и первая любовь, равно как и первая ненависть, и всё то другое, что каждому из нас приходится открывать самостоятельно, было у неё впереди, но не очень далеко, а рядышком. Но она уже прекрасно знала, что такое «враг народа». Невыносимо горько и обидно ей станет при виде отца, выбравшегося чудом после «десятилетки» из лагерей, который весь остаток жизни в несколько раз будет сгибать эту страничку в своем паспорте.
Практичность Шептуна претила ей. Висельник никогда не приходил, как сейчас говорят, «с пустыми руками». Хоть кусок тряпки, но принесет. И судя по разговорам взрослых, был достаточно ленив и упрям.
— Родина нас поймет… — мужчина говорил много, но отсутствие зубов создавало вместо нормальной речи какой-то шипяще свистящий поток звуков. Мальчик, первым окрестивший его за это Шептуном, был на несколько лет моложе своей сестры, он постоянно щурился и был не по летам задумчив. В его карманах прятались два самых настоящих боевых патрона, о наличии которых не знал никто на свете. Это была его военная тайна, которую было нельзя вырвать ни на каком допросе. А еще ему страстно хотелось раздобыть черную, яйцом, самую настоящую гранату. Он её так никогда и не достанет, но чернильницей в одного придурка-переростка, терроризировавшего хорошо учившихся в классе, все-таки запустил.
С настойчивостью дятла Шептун повторял одно и то же, что и месяц, и два назад — в общем, с тех нор, как только среди «рабов Великой Германии советской национальности» поползли слухи о том, что Сталин приказал расстрелять всех, кого фашисты угнали на работу в Великий Тысячелетний Рейх — как изменников родины, а их детей, как членов семей изменников родины, навечно сослать в Сибирь. Людям, оказавшимся за пределами железного занавеса, по ту сторону фронта, было очень трудно судить: правда ли это или нет. Во время войны связей с СССР не было никаких; русскоязычные листки рисовали Сталина с руками по локоть в крови…
И когда Советская Армия уже подошла к границам Чехословакии, одна знакомая дама предложила Анне Васильевне навострить лыжи в Аргентину
— Вы же умная, интеллигентная женщина! Вы всё знаете. Самое существо Совдепии вам хорошо известно. Чека вам не простит вам вашего фольксдойче, — убеждала сотрудница эмигрантской газеты. Со времен гражданской войны там еще сохранились русскоязычные эмигранты. — Хотите кофейку? С ваши образованием в Аргентине вы сможете отлично устроиться. Если вам не жалко себя — пожалейте детей. Не делайте их на всю жизнь несчастными… В конце концов, что я мечу бисер, — вы форменная самоубийца!
Да, действительно, Анна Васильевна отлично знала немецкий (из-за чего чуть не попала в категорию фольксдойче) и французский языки, рисовала масляными красками белорусские пейзажи, до сих пор висит у меня на стене её автопортрет, вела русский язык и литературу в советской школе, играла на рояле, окончила Смоленский университет с медалью, вспоминала из студенческих лет Лопатинский сад и памятник Глинке, и ученики называли её «ходячей энциклопедией».
Узнав о пароходе в Аргентину, где, якобы, забронировано место для Анны Васильевны, Шептун страшно обеспокоился:
— Как? Вы такая мудрая женщина, как вы можете этому верить? Это всё вражеская агитация, — горячо шепелявил он. — Вы её ради всего святого не слушайте
— В Аргентине тамошние капиталисты всех вас будут эксплуатировать как рабов на сельскохозяйственных плантациях. Это точно. Голову даю на отсечение…Домой, только домой… Чужая страна, все говорят по-аргентински, вас затопчут, затопчут, затопчут…
Всю войну. народ в Б. жил, по советским меркам, сыто, благополучно. Многие богато. Одежда, обувь, еда не были слишком большой проблемой — не сравнить с тем послевоенным ужасным советским голодом, когда её брат так страдал… Днем и ночью горело электричество, в кинотеатрах с аншлагом демонстрировались художественные фильмы с участием знаменитой киноактрисы того времени Марикой Рёк, которую однажды облобызал сам Гитлер. И одновременно запомнился наголо остриженный жалкий человечек с желтой шестиконечной звездой на спине и надписью «jude», ходивший с ручной тележкой и убиравший конский навоз…
— Вы образованная женщина, знаете это не хуже меня… Не будьте самоубийцей! Вы спасли меня, теперь я хочу спасти вас…
И снова как дятел:
— Не слушайте этот бред Анна Васильевна. Что вы там будете иметь — пулю в лоб, детей — в приют. Эта ваша великорусская привычка к рабству… к покорности…
(Продолжение следует)