Семейный роман

Глава 24
     Зверь

     Дома было тихо. Ни мата, ни чужих синих рож, даже накурено меньше обычного. Мать Женька, к немалому удивлению, застал на кухне почти, что за делом: пол пыталась протирать старыми отцовыми штанами, да лишь воду зря размазывала. Однако упрямо поправляла серые лохмы под облупленным красным пластиком неизменного обруча, который будто навечно прилип к её голове, и продолжала бесполезное занятие. Остро несло водкой и огуречным рассолом.
     Мрачно зыркнула на сына, неловко извернувши короткую шею. Яркий до боли свет голой кухонной лампочки отразился в выпученных бледно-голубых, почти белёсых глазах, полуприкрытых набрякшими, морщинистыми веками. Выступающая далеко вперёд нижняя губа подрагивала, но гораздо заметнее и чаще дрожали руки, опутанные фиолетовой паутиной вен. Они не перемолвились ни единым словом, впрочем, у Женьки давно всякое желание отшибло общаться с той, что семнадцать лет назад изволила произвести его на свет. Всё равно, кроме упрёков да нытья ничего не слетело бы с блёклых губ, вечно сложенных в страдальческую гримасу. В голову пришло: 'Какая она старая!' - и больше ничего. И впрямь - перегорели в душе нужные проводки, распаялись контакты. Чужие люди...
     Женька заглянул в чайник - пустыня. Стрекоза успела ли поесть? Вспомнил - сам с утра ни крохи не сжевал, и голод в домашнем тепле проснулся тут же, требовательно начал покусывать изнутри. Санька твердит: 'Мой дом - твой дом!', а всё ж - неудобняк. Частенько приходилось им со Светкой обедать, ужинать, а то и ночевать у Соколовских, чему радовался пуще всех Борисыч. Вернее - стряпне Женькиной. Стал Санька ближе брата родного, да разве побирушки они - по чужим домам слоняться?
     Мать, натужно кряхтя, рукою под комод потянулась, выудила огурец солёный, в рот затолкала. Развернулся Женька, с кухни двинул. Отец умотал куда-то, на ночь глядя, к дяде Васе, наверно. Спокойно всё. Пока. Можно было бы и дома сегодня ужинать, но раз уж Саньке обещался...
     Настежь распахнутая дверь, тишина, темнота.., Светкина кофточка на полу - что за ерунда? Но прежде дух учуял сторонний, пакостный: ни дать, ни взять - сырая козлятина. Шуба с помойки, ну точно! Очередная материна 'добыча'! То-то довольная она нынче.
     - Эй, стрекоза! - негромко позвал он сестру, заходя в тёмную комнату. Ответа нет. Заснула, что ли? С открытой-то дверью! Ополоумела? Хотя, что говорить, с горечью подумалось парню, куда она денется? Всего-то ей двенадцать лет, а это всё же - родные мать да отец, какие бы ни были.... Разве от них навсегда закроешься?
     'Какие бы ни были...' - Женька слова эти слыхал не раз, и против них восставало всё его существо. Конечно, куда хуже родители на свете есть, только плевать ему, что у других. Одно он твёрдо знает: не должно так быть на свете, чтобы дом родной - хуже тюрьмы. А тем, кто о сыновнем долге вопит, он бы карточку Светкину показал, из больницы.
     Женька выключателем щёлкнул и помертвел: пусто. Посреди комнаты Светкин тапок одиноко валяется. Одеяло всё смято, перекручено.
     - Свет! Ты где? Э?
     Женька заглянул под свою кровать, хотя и чувствовал уже, что и там ничего не обнаружит.
     Мать возилась с чайником, взбалтывала вчерашнюю заварку.
     - Где она? - собственный голос прозвучал для Женьки из далёкого далека, отдаваясь в ушах многократным эхом. И вновь: раньше, чем услыхал ответ, понял: вопрос его бесполезно канул в пустоту. Ледяная, равнодушная пустота окружала Женьку, засасывала, как в омут. Бесцветный, пустой взгляд встретил его, совсем, как у случайных соседей по овощной куче. Лишь при звоне бутылки загорается огонёк в таких глазах...
     - А? - тягуче выговорила мать, с трудом поворачивая лохматую голову на звук голоса, - Чё?
     - Светка где? - чуть громче, теряя терпение, повторил Женька.
     Нинка замерла с заварником у рта, шумно хлюпнула носом.
     Что требует от неё этот мрачный, запыхавшийся парень, пыталась сообразить она. Потом опомнилась, охнула, чайником размахнулась, так, что капли коричневые - по стене веером, затараторила с повизгиванием, ускоряясь на каждом слове:
     - А рази ж я знаа-а-аю, где она шля-а-а-ается? Халу-у-удра! Помощи не дождё-о-о-ссииии! Я ишачу усю жисть, иша-а-ачу, усё здоро-о-о-вье испохабила с вами, окая-а-а-нными! Усе не-е-ервы с вами истрепа-а-ала! Уж помереть бы, Осспа-а-ади! До пенсии - то, чать, не доживуууу!
     Женька представил, что оглох, и попытался рассуждать. Одежка вся на месте, кроме домашней. Выходит, в майке да в носках убежала, что ли? Да что ж творилось, пока его дома не было?
     Завывания неслись вслед, тягучие, однообразные. Хлопали двери, противно жужжали телевизоры, возникали перед ним жующие рты, перекошенные недовольством, раздраженные физиономии. Соседи, впрочем, и так семью вахрушинскую никогда не привечали. 'Достали, алкаши проклятые!' - ударяло Женьке в спину. Но он прошёл все квартиры в подъезде. Напрасно. Из тех, кто удосужился открыть ему двери, Светку сегодня никто не видел. Подвал и чердак отпадали - закрыты наглухо на замки. В полном отчаянии Женька позвонил в пятьдесят третью.
     - Женя, какую банку откроем? - весело крикнула Марина, заслышав звук открывающейся двери.
     Женька застыл в дверном проёме: куртка на одно плечо съехала, губы дрожат. За все те пять лет, что Сашка знал его, впервые выглядел друг как человек, который вот-вот разревётся:
     - Светка пропала!
     Санька, едва взглянув на его искореженное спазмом ужаса лицо, без единого слова кинулся вниз, к раскрытой настежь вахрушинской двери.
     - Нет ее там! - запоздало крикнул Женька, и, когда догнал, картину увидал странную. Уж не сошел ли он с ума? Соколовский стоял около Светкиной постели и... в зеркало смотрелся. Как дикарь, который в первый раз в жизни отраженье своё увидал, налюбоваться не может. Вещица и вправду прикольная, Санька сам стрекозе подарил. Маленькое, а тяжелое, и, похоже, старинное. Женька подозревал, что рамка узорчатая - из серебра, однако Колдун нипочем не признавался...
     Сашка медленно снял зеркальце со стены, положил на стол "лицом" вниз, обернулся. Из-под завесы волос сверкнули глубоко запавшие черные глаза с расширенными зрачками. От переносицы к краям губ ровным треугольником расползалась меловая белизна. Уж кому-кому, а Женьке прекрасно известно было, что это означает. Рванулся он навстречу Саньке: подхватить вовремя, а не то ведь грохнется, башку расшибет. Нашел время в обмороки падать, блин...
     Однако Колдун сознание терять не собирался. Иное случилось. Сашка метнулся мимо него через комнату, в зал, прямо - к балкону:
     - Она здесь!
     Едва Женька, второпях обдирая пальцы о старые задвижки, сумел открыть дверь, а Сашка оттолкнул его и первым выскочил в промороженную тьму. Да, Светка была там - маленький, холодный и бессознательный комочек в рваной жёлтой маечке, еле прикрытой старым картофельным мешком...
     Женькины руки, всегда такие сильные, дрожали мелко, пеленая в одеяло легонькое тельце, и все казалось ему - в тельце этом, состоящем из одних ледяных косточек, не осталось больше ни тепла, ни жизни...
     Сашка кратко приказал:
     - К нам! Быстрей!
     Женька услыхал, как позади него дико заголосила мать, всем телом, переспелой квашней, вываливаясь в коридор меж кухней и прихожей, прямиком на Сашку:
     - Это чиво-о-о ж вы творииите?! Окаяааанны-и-и-и! Кудаа ребе-о-онка воло-о-ча-и-тиии!
     - Сгинь! - выдохнул навстречу Соколовский и проделал рукою в воздухе движение, как будто завесу невидимую опуская промеж собою и Нинкой Вахрушиной.
     Два куска весеннего, ноздревато - грязного льда из ям - глазниц вонзились всеми зазубринами в лицо Колдуна:
     - Аааа! Вон ты како-о-ой!
     От вечно плаксивого, жалостного тона и следа не осталось. Веером растопырились когти - пальцы. Сквозь раздутые, отечные щеки на единый миг прорезался костистый остов - маска, но Сашке мгновенья того хватило вполне:
     - Сгинь! Не твоё!
     Лицо Нинки вернулось к обычным чертам. Вспышка в глазенках погасла. Рыхлое, бесформенное тело медленно, точно перегруженная лодка, начало оседать вниз:
     -А-а-а! Ы-ы-ы-и! Стоооой!
     А Женька уже летел вверх по лестнице с сестрёнкой на руках...
     Сашка догнал в подъезде, запаленно выдохнул:
     - Жень, сразу ко мне в комнату, слышишь!
     Женька кивнул: слышу.
     - Не уходи никуда!
     Марина выбежала из кухни на шум:
     - Ой, вернулись уже! А я чай зава...
     Под Женькиным весом кровать чуть скрипнула, но руки никак не хотели отпустить свою ношу: такой маленький, совсем маленький кулёчек - ведро картошки, и то больше весит.
     - Давай, потихоньку клади....Разворачивай! Вот так.... Дышит?
     Женька почувствовал вдруг, как его губы словно пытаются упрыгать куда-то от лица, как пугливые лесные лягушата. И он прижал их ладонью. Как можно крепче прижал.
     Сашкины руки, конечно, были не чужими. Нет, совсем не чужими. Может быть, они теперь были даже роднее для неё, чем руки старшего брата. Но, когда под его чуткими пальцами затрещала по шву и без того в лохмотья превращенная кем-то желтая маечка, накатила на Женьку такая волна неистового дикого бешенства, какая ни повторилась в его жизни ни более ни разу. Где-то глубоко внутри черепа, за левым глазом, полыхнула горячая вспышка, окрасила багровым светом, высветила красные пятна: на ручках, ножках, животе, под ключицей.... А там, где пятен нету - кожа белая - белая, аж с синевой. И ледяная...
     Но Светка дышала. Пусть еле заметно, редко - но дышала.
     И, значит, уже можно самому сделать, наконец-то, выдох. И ещё раз - вдох.
     - Светик! Светик! Просыпайся! - наклонился над ней Колдун, и звучал голос его сейчас, так, как будто бы звал он девочку, что задремала в теньке, под яблоней, в летнем мареве солнечного полдня. Очнись, мол, засоня, побежали купаться...
     И до того реально, что пахнуло на Женьку и распаренным свежим сеном, и липовым цветом, и свежестью воды речной.
     Светка едва заметно шевельнула пальчиками. Сашка позвал ещё раз:
     - Светик, слышишь меня? Открой глаза! Женька, плед с кресла принеси!
     Светкины глаза распахнулись, но, казалось - она никого и ничего не видала перед собою.
     - По-ка-жи мне! - сквозь зубы не попросил, а потребовал Женька. Не глядя, Сашка протянул руку:
     - Переломов нет! Переохлаждение и шок. Синяки заживут быстро. А больше с ней ничего не сделали! Ни-че-го! Понимаешь? Женька, слушай! Никуда не звони! Ты представляешь, что будет? Она не выдержит! Никто не должен знать!
     - Что случилось? - хлопнула дверью Марина. Из-за её плеча выглядывала озадаченная физиономия Борисыча.
     - Уйдите! - зашипел на них Сашка.
     - Жень, пропусти меня! Ой, ледяная вся! Где она была?
     - На балконе... - прошептал Сашка, - Выйдите все отсюда, я сказал!
     - Саш, ты с ума сошёл? Ей врач нужен!
     - Надо сообщить! - рявкнул Борисыч, мгновенно оценив ситуацию, - Я знаю, кому! Сядут, как пить дать! Совсем мозги пропили! Я им устрою!
     - Нет! - крикнул Сашка, - Только попробуй кому - нибудь рассказать - пожалеешь!
     - Угрожаешь, что ли? - возмутился Борисыч, - Ты кем себя возомнил? Волшебник - недоучка, мать твою так....Сопляк психованный! Это тебе не игрушки!
     - Миша! Не смей так разговаривать с моим сыном! - напустилась на него Марина, - Давай выйдем, мы её пугаем! Сейчас решим, что делать!
     Женька тоже вышел вслед за ними и обессилено опустился на заботливо подставленный Мариной стул у двери. Он закрыл глаза, и вновь с отчётливой ясностью увидел ту мерзкую перекошенную рожу, что отразилась в маленьком круглом зеркальце с узорчатой рамкой, услышал дикий, нечеловеческий вой...
     И вот тогда внутри Женьки проснулся зверь. Доселе неведомый, желтоглазый хищник расправил гибкое тело, потянулся, рванулся вперед. Зверь скалил клыки, рвался наружу, требовал мести, но Женьке удавалось каким-то чудом его сдерживать.
     О, как он был силен, этот зверь невидимый! Когти тянулись - вспороть, клыки - вонзиться в живую плоть, глотка - взвыть. Чудище металось, изворачивалось, билось о прутья клетки, в которую превратился теперь Женька. Человеческая же половинка души берестою на огне корчилась, истекая живой кровью.
     Женьку на части разрывало, и, чем дольше он хранил неподвижность, чем дольше молчал, тем сильнее мучил его зверь внутри: 'Ну, что же ты?! Вперёд!' Из-за плотно закрытой двери Сашкиной комнаты не доносилось ни звука, и тишина эта, вязкая и черная, как мазут, текла отовсюду, липла несмываемыми пятнами. 'Что говорят они, зачем говорят? Разве нужны какие-то слова сейчас? Смешные, глупые люди! - шептал ему кто-то, - Давай, Женька! Не стой!' Он уставился на Борисыча совершенно бессмысленными глазами, а тот, другой, который сидел внутри, соображал чётко: 'Дождись, пока отвернутся!'
     Зверь сейчас управлял им, и не было больше Женьки Вахрушина как такового, парня семнадцати лет от роду, высокого, белобрысого, с сурово сжатыми губами и отчаянно - строгим взглядом серых глаз из-под светлых бровей. Зверь давал силу и скорость небывалую, но не только: нечеловеческой хитростью, бесшумной поступью наделил он его. Женька, ведомый своим невидимым двойником, выскочил в подъезд. И даже не пресловутое шестое, а совершенно безымянное чувство, погнало вверх, на пятый этаж, к той двери, за которой неумолимая судьба ждала, чтобы завершить предназначенное ещё до его появления на свет. Нюх зверя, намного совершеннее прежнего, человеческого, безошибочно подсказывал: здесь, да-да, здесь!!!
     Сосед дядя Вася был неимоверно скупым и расчётливым типом, потому уже третий год не мог выбрать, где бы заказать дверь железную подешевле, и стояла у него пока лишь деревянная, с полосою отметин от собачих когтей понизу, вполне ещё прочная советская дверь. Сегодняшнюю пятницу двери пережить было не суждено...
     Мир застлала тьма. Успел лишь запомнить это чувство, которое называл про себя 'за край'. Какой край? Да любой! Край доски в бассейне, ветки на дереве, скалы на Озере, вслед за которым - пустота. И неважно ему всегда было в такие моменты, что там дальше, за краем, ждёт его. Он был весь сосредоточен на широком лезвии ножа, что тускло поблёскивало на синей замусоленной клеёнке кухонного стола. Ничто в мире не могло остановить его руку, ничто! Действительно - не остановило... Он помнит: сверкнула сталь, разъехались волокна ткани на замусоленной отцовской рубахе в чёрно - синюю клетку...
     Сашка налетел на него в самый что ни на есть последний момент, именно в ту крайнюю долю секунды, когда можно было ещё что-то исправить. Как только успел? Ведь не должен был.
     Но - успел...
     Нож - добротный, тяжелый, отец сам, в незапамятные комбинатовские времена на станке любовно выточил; нож, с широкой, удобной рукояткой, обтянутой шероховатой китовой кожей, на юбилей дяде Васе подаренный, до того встречавшийся лишь с некрупной плотью неудачливых дворовых бродяжек, наконец-то вкусил желанной крови человеческой. Но вместо того, чтобы, меж рёбер скользнув, в горячий, бьющийся вонзиться комок, лишь поверху проехался, да разочарованно звякнул об угол газовой плиты. Вслед за ним полетел на пол и сам Женька: отец, хоть и, принявши изрядно, всё ж не промахнулся... Удар у него до сих пор был - что надо.
     Дядя Вася, с каким-то истошным, высоким, почти бабьим криком, кинулся к собутыльнику. Дмитрий замахнулся было и на него, но боль как раз дошла до сознания, и, охнув, с расширившимися зрачками, схватился за плечо, уставился на красные ручейки между пальцев, и тоже - заорал...
     Очнулся Женька от того, что струйки ледяной воды бежали за воротник. Моргнул беспомощно: в глазах двоилось, и прыгали бесформенные жёлто-красные пятна. Во рту горело, но, едва попробовал разлепить губы, даже это крохотное усилие отозвалось в голове, как будто внутри что-то взорвалось.
     Наконец, сфокусировав взгляд, Женька понял, что лежит в Сашкиной комнате, на полу. Тишина. Мягкая, успокаивающая полутьма. Должно быть, уже наступила ночь. Где-то в углу неярко светилось желтое пятно настольной лампы. Сашка, сидя рядом, смотрел на него и улыбался. Не криво, как обычно, едва-едва, самыми уголками губ:
     - Резких движений не делай! - предупредил он, - У тебя сотрясение.
     Мутило немилосердно, но Женька всё-таки спросил:
     - Светка?
     - С ней всё нормально. Правда - нормально! Она здесь, на кровати, спит. Согрелась.
     Однако Женьке этого было мало. Он хотел знать всё, ведь последнее, что удержала память - дикий чей-то крик. Отца? Соседа? Его собственный? Возможно. Но, скорее - это зверь, долгожданную кровь почуяв, возликовал. Значит...
     - Все живы, - сказал Колдун, - Не переживай, ты никого не убил. Я тебе даже больше скажу, Женька - ты никогда в жизни никого не убьёшь!
     - А должен был?
     - Просто иногда у человека не бывает выбора.
     - Ну и ладно...
     - Потерпи, - сказал Сашка, и Женька почувствовал снова на гудящей от напряжения голове знакомые холодные прикосновения. Женька, сквозь туман набегающих слёз, сквозь тошноту и боль, вгляделся в его лицо, ища в чертах безмолвное подтверждение сказанных слов, и всё ещё сомневаясь в правдивости услышанного. Ведь он был не просто у цели, он уже чувствовал сопротивление живого человеческого тела, неповторимый запах горячей крови, и, самое главное - страх, дикий страх врага, фонтаном бьющий в окружающее пространство. Он уже стоял 'за краем', так почему же...
     - Это я тебя толкнул.
     - Я понял...
     Колдун, наконец-то, криво усмехнулся:
     - Ты как? Больно?
     - Норма... - Женька пошевелился, неловко приподнялся на локтях, сделал усилие и сел. В голове ещё гудело, и жгло то место, которым приложился об угол, но, в целом - терпимо. Очень даже нормально.
     Женька попытался усмехнуться в ответ, однако пересохшие губы не слушались. И только в тот момент до него дошло, что 'разговаривали' они с Сашкой, не открывая рта, не произнося ни звука...
     ...Женька никогда не позволял себе хоть на миг задумываться об этой и тому подобных странностях, сопровождающих его жизнь с того момента, как впервые встретил щуплого, загорелого до черноты очкастого пацана у своего подъезда. Он почему-то боялся, что, как только начнёт думать - приземлённая, тошнотворная действительность мгновенно долбанёт его лбом о стенку.
     - Санька, а она говорила чё-нить?
     - Нет, - ответил Колдун, - Посиди спокойно, Я лёд принесу.
     Никто не спал в ту ночь. Борисыч, всё ещё возмущенно сопя, засел на кухне, уткнулся в старую газету, и лишь изредка шуршал страницами. Марина предлагала Женьке обработать бок ободранный, но он только морщился, поправлял у головы пакет со льдом и продолжал пялиться на плотно закрытую дверь сашкиной комнаты. Ползли секунды, минуты, часы... Футболка намертво к телу присохла, а он каждому уколу боли даже радовался - пускай Светке не одной больно будет. В комнату Сашка запретил заходить категорически. Всем.
     На рассвете явилась мать - с прилизанными волосами, притихшая и порядком напуганная. 'Чё ж, дело-то тако-о-о-е, чё ж те-пе-е-рь! Вы тока не звоните никуда-а-а!' - повторяла, как заведённая. ' Димка-то, он ничё! Да он тока попугать хотел! До-о-очу-то хоть покаж-и-ите! Как она? Света-а-а! Доча! Ты на папку не обижа-а-айсииии! Доча, айда домой, чё ж ты у чужих-то люде-е-ей, меня позоооришь!' - завела было она, пытаясь выглядеть что-то из-за плеча Борисыча.
     'Стрелять надо таких, как вы!' - выдохнула в сердцах Марина, и дверью хлопнула перед Нинкиным носом. Нинка поскулила еще тихонько под дверью минут пять, для порядка, да домой направилась. Но тут же из подъезда вновь послышались её истерические взвизги и тяжелый отцовский бас. Последнее Женька перенести оказался не в силах.
     - Стой! Куда? - Сашкины пальцы вцепились намертво.
     - Убью! - прорычал Женька и в сторону дернулся, - Пусти!
     К его удивлению, Сашка тотчас же исполнил просьбу:
     - Ну, убьёшь - и дальше что?
     - А - по х..!
     - А Света как жить будет? - уставился Колдун ему прямо в глаза тем прожигающим взглядом, какой бывал у него весьма редко, но под который люди предпочитали не попадаться. 'КамнЯми сыпет' - высказывалась, бывало, покойница Матвевна, и остальные соседки охотно ей поддакивали.
     Женька медленно выдохнул сквозь накрепко сжатые зубы.
     - А чё - тут сидеть, что ли?
     - Зеркало неси! - приказал Колдун.
     Непонимающе уставился: какое зеркало, когда бежать надо сию секунду?
     - Принеси! Ни с кем не разговаривай, ни на кого не смотри, понял? Я его достану. Через отражение. Мы вместе это сделаем. Мы с тобой, - произнес Сашка тем, особым голосом, какой бывал у него временами.
     Знакомое ощущение наполнило Женьку: не спорь, не переспрашивай, не задумывайся - выполняй!
     - Быстрее! Время уходит!
     Да, Санька, я побегу быстро! Раз ты сказал.... Мимо перекошенных рож матери и тётки Евфросиньи, что подняли глаза на него, оторвавшись от угла, иконами заставленного. Мимо скрюченного на ступеньках соседа в облаке сизого дыма, посреди кучи окурков, его слабого окрика 'Э- э - э!' 'Небось, имя моё вспомнить пытается!' - мимоходом подумалось Женьке, и отчего-то стало смешно.
     Отца не заметил: видно, к собутыльникам отправился. Об отце он потом подумает.... Потом...
     Взглянул на комнату пустую, на перекрученное одеяло, брошенный тапок. Ох, Светка... Маленькая ты моя.... Как же ей теперь сюда вернуться? А вернуться - придётся.
     Зеркало на прежнем месте лежало - там, где Колдун его оставил. Наволочкой обернул, не глядя, прежде чем в руки взять. Само собою выходило, без Сашкиных инструкций.
     - Да как за неё читать, Евфросиния? Некрещёная ведь она! - послышалось из-за двери бормотание матери.
     - Можно и за таких, не возбраняется! Говори: 'Спаси и помилуй неразумную отроковицу, и прости ей ея прегрешее-е-е-е-ния!' А имя-то благообразное подобрать надо будет! Параскева или Лизавета лучше всего! - мечтательно протянула ревнительница веры, - Я вот у батюшки спрошу-у-у!
     'Хрен тебе 'Лизавету'! - подумал Женька, жестоко подавляя сумасшедшее желание немедля, не задумываясь, отыскать папашу, в горло вцепиться, да выбить из него имя с адресом. Санька велел зеркало принести - так Женька принесёт!
     В ванной было абсолютно темно, лишь зеркальная гладь отражала расплывчато-желтое пятно горящей свечки, которую Сашка прилепил в центре.
     - Ты меня держи, если падать начну. Что бы ты ни увидел - молчи! Руку не отпускай! Пока я сам глаза не открою!
     Женька согласно кивнул. Он сейчас был на всё согласен.
     Сашкина рука поначалу была ободряюще теплой и даже не дрожала, в отличие от Женькиной. Они стояли, окруженные тесной прохладой кафельных стен, и колеблющиеся тени делали лицо Колдуна похожим на страшную ежесекундно меняющуюся маску. Внезапно женькины пальцы словно в тиски зажало, и, будь кто иной на месте Вахрушина, перелетели бы напополам, как спички: такая вот силища у Сашки проявлялась временами. Сашка еле слышно то шептал, то принимался как-то странно, на одной ноте, тянуть звуки.
     - Долг...- наконец, еле расслышал Женька, да и то больше угадал по губам, чем расслышал, - Кому отец должен был? Знаешь?
     Женька, твёрдо помня уговор молчания, только чуть сжал руку. 'Да, знаю.... Помню. А теперь - вовек того козла не забуду, пока весь В-ск не переверну, и не найду, и не...' Витька его звать, вспомнил Женька. Больше он о том мужике ничего не знал, кроме того, что он тоже сидевший, как и отец.
     Думал лишь об одном - вот сейчас Санька только ему одному известным способом, вычислит наиважнейшее: адрес, ещё что-нибудь.... О том, сколь вообще нормальны мысли подобные - не задумался Женька ни на миг. Надо - значит надо! Какая разница - как! Только бы получилось!
     Сашка снова зашептал что-то, быстро-быстро и так тихо, что разобрать при всём желании было бы невозможно. Женька боялся пошевелиться или выдохнуть: свечку бы случайно не потушить. Сперва перед глазами точки красные забегали, как на ночной автостраде огоньки, потом стали в пятна жгучие расплываться. Он вдруг почувствовал, как рука Колдуна едва не выскользнула из его ладони, и перепугался в тот момент, как никогда в жизни...
     ...- Вы там, парни? Э, вы там, говорю? Эй, чего молчите? Саш? Жень?
     Вот черти принесли Борисыча!
     И тут Сашкины пальцы в ледышки превратились, а сам он набок заваливаться начал.
     Наверно, Женьку взяли бы в разведчики. Сказано: молчать - так и молчал. Сказано: держать - так и держал. Момент доверия, безграничного, абсолютного доверия пережил он тогда. Ни до того, ни после подобных чувств испытать ему не приходилось. Отчаянно ловил он ниточку пульса на сашкиной руке и только страшным напряжением воли не позволял себе заорать и встряхнуть друга за шкирку, словно щенка.
     - Да вы курите, что ли, там? - Борисыч постучал чуть громче, - Травку, что ли? Охренели совсем?
     Борисыч был рассержен не на шутку. Мало того, что его, бывшего сотрудника внутренних дел, нагло проигнорировал какой-то безумный подросток, так ещё и женушка любимая, вся такая нежная и послушная, вызверилась, как на чужого. Да пусть они хоть перебьют друг друга, алкашная семейка! Хрен их разберёшь, была охота вмешиваться!
     И тут только Женька понял - запах действительно плотным облаком висел в воздухе, просто он внимания раньше не обращал. Сладковатый, тяжёлый, вязкий, словно сладкий дёготь. И ресницы слипаются...
     Это была не боль. Нет, совсем не то чувство, что привыкли мы болью именовать. Женька не мог бы даже подобрать нужного определения. Ближе всего слово 'тошнота подходило'. Если представить себе самую тошнотную тошноту, во стократ усиленную. Встряхнули, выкинули наружу всё изнутри, по стенам - потолкам размазали, и не собраться уж больше Женьке Вахрушину воедино в этой Вселенной, в этом времени, в этом теле. И медленно - медленно уплывал куда-то вдаль Сашка, ускользала его ладонь из Женькиных пальцев. Необратимо. Насовсем.