Воспоминания Галины Горчаковой были написаны ею уже во возрасте за 80 лет. До этого она очень мало говорила о своём военном детстве. В этих скупых строках, конечно, много того, что уже неоднократно было в других воспоминаниях и мало чего нового. И казалось бы повторять одно и то же – не стоит… Но именно так: песчинка к песчинке , Будучи ребёнком она не могла знать многого, и часть информации воспринимал через услышанные разговоры взрослых…

22 июня 1941 года.

На воскресенье у нас, пятиклассников, была назначена пионерская игра — война между «синими» и «зелеными». Однако, когда мы пришли в школу, наша вожатая Хася Савельевна не стала нас строить, а собрав нас вокруг себя, сказала, чтобы мы шли все домой к родителям, так как объявили настоящую войну.

Я прибежала и сказала маме. У нас гостили Таня, племянница нашего отчима. Все были взволнованы. Поздно ночью отцу принесли «повестку» из военкомата. Больше мы его не видели.

До этого в нашем большом доме поселили семью беженцев из Польши, отец приносил им яблоки, хлеб, мёд и слушал рассказ главы бежавшего от немцев семейства. Это были бедные евреи, с их девочкой Розой мы немного подружились. В школе у нас тогда же появился новый учитель музыки; забыла, как его звали, он был тоже беженец, еврей.
Лето 1941 года.

А потом события разворачивались очень быстро. В первые дни всем приказали строить бомбоубежище, все жильцы дома копали, мы, по=моему нет, так как были уже в первые дни отмечены после того, как забрали папу, как семья врага народа…

Мы себе отдельно копать должны были, отдельно от всех… Но не стали.

Некоторые люди сразу же стали эвакуироваться, уезжать. Будучи коммунистами, они ни капельки не верили в Красную армию. Но и немцев они очень сильно боялись.

Мама, работавшая учительницей, ходила в нашу школу, директор школы – М* — на грузовик забрасывал все вещи, даже ночные горшки, фикусы /цветы/; мама просила его просто подвезти нас до какого=то местечка немножко подальше от фронта, он отказал: «Ты что не видишь, Полина, что нет места!».

Всё же для учителей школы подали поезд из товарных вагонов, туда присоединили больных из туберкулёзного санатория, еще кого=то из служащих, семьи коммунистов —  получился огромный эшелон, вышедший за пределы маленькой железнодорожной станции. Мы тоже собрались на этот поезд, но не дошли до него, ибо бабушка, Акулина Ивановна, папина мама, провожавшая нас, в последний момент уговорила маму поехать к ним и переждать всё это у них. Мы верили, что наша Красная армия очень скоро погонит немцев обратно, и война закончится нашей быстрой победой.

Мы, дети, обрадовались очень, что вернулись с полдороги. Наверное, Господь спас….

Этот эшелон, до которого мы немножко не дошли, затем разбомбили немцы, как только он отъехал от железнодорожной станции, погибли почти все, потому что с самолётов их всех расстреливали пулемётными очередями

Мама всё=таки не составляла надежды уехать хотя бы до Орла, там жила её подруга Екатерина Михайловна В*. Но в Орёл мы не поехали; наняв подводу, сложив на нее всё необходимое, в основном Томочка складывала, преимущественно папины вещи, мы оставили квартиру, прекрасную библиотеку, за которую давала 30 тыс. довоенных рублей Минская академия, рояль, буфет с посудой, шкафы, картины и много другого, мы поехали к бабушке.
Это было километров …      Местечко Я* было расположено в очень живописной местности. Протекала через него речка, красивая церковь была в центре местечка. Бабушка жила на окраине; у нее был очень добротный и красивый дом, ухоженный сад и огород, дедушка, папин отчим, жил по тем временам отлично, держал корову, свиней с поросенками, курей, пчел. Питались хорошо, мы до войны иногда гостили у них летом.

Впоследствии мама вспоминала, что отец ей говорил, что в случае чего она бы ни в коем случае не ехала к отчиму, у него был очень тяжелый характер.

До революции он служил управляющим большого помещичьего имения, имел землю – я до сих пор не понимаю, каким чудесным образом он уцелел в страшные годы геноцида, начиная с 30=ых годов, особенно жуткие 37=39 годы — неизвестно.

В первые недели после приезда было всю хорошо. В доме бабушки остановился командир, то ли политрук, то ли комиссар, но какого рода войск — не знаю, кажется НКВД. Мама слышала, как в сарае допрашивали одного красноармейца, впоследствии его за местечко и расстреляли в песках, вверх по течению реки…

Все военные говорили населению, что всего несколько недель, даже дней, и они фашистов прогонят с советской земли. Так сказал сам Сталин. Но немцы вскоре оказались уже у Витебска, и заградительная военная часть очень спешно покинула местечко. Потом взрослые говорили, что постояльца нашего дома видели убитым в спину возле речки…

В один из вечеров мы вдруг увидели зарево на горизонте. Это горел Витебск. Он горел неделю, зарево ЕИИНО было долгое, багровое, страшное. Не помню какого числа наше местечко заняли немцы. Вошли они под вечер без боя, потому что все военные ушли за несколько дней до этого.

Всё замерло. Боялись ужасно. Немцы представлялись в виде крестоносцев из фильма «Александр Невский» или каких=то диких зверей. Но вот утром мы, детвора с большой опаской всё же первой вышли на улицы и увидели этих диких зверей. Немцы расположились за местечком, в палаточном лагере, это были первые, передовые части…

Нам детям, бросилась в глаза их выхоленность, по сравнению с нашими солдатами у них была красивая одежда — форма: были они все очень молодые, старых среди них я не видела совсем; немцы умывались, смеялись, играла музыка /вероятно, патефон/; какой-то запах ненаших сигарет, одеколона стоял в воздухе даже вокруг их палаточного лагеря.. Некоторые купались в речке..

Эта часть быстро, на следующий день, уехала, мы бросились собирать на их стоянке окурки для дедушки и какие=то серебристые оберточные бумажки, …

Когда другая немецкая часть остановилась в Я*, уже в домах, мы жили отдельно от деда, то немцы давали нам кушать хлеб, сыр, конфетами угощали.

С одним, бывшим коммунистом по имени Карл, мама разговорилась, он ей рассказывал, что семья его живет в Баварии, в собственном красивом домике, показывал фотографии по-барски разодетых детей, молодой красивой жены, но его насильно мобилизовали, сам же он не хочет воевать против русских.

Страшное.Назначен был бургомистр, землю раздали тем людям, кто мог обрабатывать. Затем вышел приказ всех евреев согнать в одно место, в лагерь, обнесенный колючей сеткой, колючей проволокой. Их вывозили не на машинах, а просто гнали как скот со всех окрестных деревень и местечек. Они вопили, плакали, некоторые проклинали русских, белорусов, советскую власть, прокляли эту землю. Затем немцы их всех расстреляли и уничтожили, никто не спасся.

Первое время мама и некоторые другие русские женщины ходила к этому лагерю. Чаще всего мама ходила к знакомой еврейке, которая была врач. Та постоянно плакала, хотела передать маме золото через сетку, но мама сказала, что драгоценности ей самой пригодятся, ведь никто не знал, что всех евреев ждет такая скорая смерть; они тоже думали, что они будут пока только в гетто. Дала врач=еврейка адрес ленинградских родственников, чтобы передать им весточку, но мама затем потеряла эту бумагу.

Открыли церковь. Люди потянулись туда, к религии, Моя бабушка систематически посещала богослужения, брала и меня, хотя я была пионерка, тогда некрещённая. Мне было очень дивно ходить в неё, слушать хор церковный, голоса были прекрасные, стоять обедню, на крещение вырезали лед и брали святую воду, несли крестным ходом зажженные свечки на какой=то праздник. Стала работать школа, я посещала её, но недолго продолжалось всё это.

За первое время не помню ни одного случая изнасилования, убийства, мародерства, хотя советская власть ушла, а немецкие части шли мимо сплошным потоком. Не потому что была маленькая /12 лет/, а просто это первый год был каким=то особенным для жителей этой местности. Правда, рядовым коммунистам, приказали явиться на регистрацию – никто, конечно, не пришёл.

Дезертировавшие из Красной армии солдаты, не коммунисты, оставались работать на земле, селились в брошенных сбежавшими коммунистами домах, обзаводились даже семьями.

И вот первой мародерство. На нашей улице жила некая Ховра, так её звали все. У неё была дочка, внуки. Когда=то отец привозил нас на «эмке» летом к бабушке, и она посчитала, что мы – семья высокопоставленного коммуниста. Написала заявление на нас в комендатуру, чтобы нас расстреляли, к счастью, мама, окончившая университет, знала прекрасно немецкий язык, и когда её забрали в комендатуру, там всё объяснила. Несмотря на это к нам домой нагрянули полицаи, забрали патефон, фотоаппарат, папины вещи /одежду/, угрожая автоматами и матерясь, перерыли всё и всех обыскали в поисках золота и драгоценностей, Томочка была старше нас и страшно рыдала, бабушка тоже выла.Через некоторое время поползли слухи о взрыве на лесопильном заводе в соседнем городе,  у нас по этому делу арестовали целую группу, жаль не помню фамилии руководителя, оставленных коммунистами для подпольной борьбы с немцами. Говорили, что их предали свои же,  их всех посадили в подвал, а потом отвезли в город, где повесили на главной площади с табличками на шее. Взрослые рассказывали про это страшное зрелище.

Но рядом спокойно жили О-вы, отец которых был коммунист, и говорили что он где=то в лесах, в партизанском отряде остался..

Осенью через местечко начали гнать колонны пленных, сначала их конвоировали немцы, и несколько раз даже закрывали их на ночь в церкви.

Но потом всё чащи гнали их уже финны или румыны, они избивали и издевались над беззащитными людьми, женщины всегда выходили к ним и бросали им хлеб, варёную картошку. После того, как военнопленных стали жестоко избивать и относиться не как к пленным, они стали удирать, и в близлежащем лесу появились настоящие партизаны.

Тогда мама наведалась в соседнее местечко к старому приятелю папы. Б*, который по слухам был связан с партизанами. На просьбы мамы взять ее в партизанский отряд, хотя бы переводчицей, он ответил, что женщине с четырьмя детьми там делать нечего, наступала зима, а условия в партизанах очень тяжелые, не выдержать. Но он сказал, что они будут держать её на примете и если она понадобится потом, они сами выйдут на неё.

В это время стали гореть деревни, по ночам иногда были слышны взрывы и как строчили пулемётные и автоматные очереди.

Наконец, партизаны сожгли Я-ский льнозавод.

И если сначала в полицаи шли только добровольцы, то зимой молодежь уже насильно заставляли ими быть.

А тем временем народные мстители начали убивать тех, у кого в семье или среди родственников были полицаи, а в отместку полицаи стали поголовно расстреливать семьи партизан.

Но наше маленькое местечко как оазис в пустыне, окруженный горящими деревнями, жило своей жизнью.

Но однажды и возле школы был повешен партизан, люди специально ходили на него посмотреть… Жуткое зрелище. Какое-то средневековье!

В это время отчим уже нас выгнал, и мы стали жить очень тяжело и голодно. Помню, как с удовольствием ели мерзлую картошку. Мама подрабатывала тем, что писала заявления на немецком языке, люди просили, старалась как=то пошить, меняли вещи свои, но несмотря ни на какие угрозы не шла работать переводчицей в немецкую комендатуру. Томочка ходила обедать к бабушке, иной раз бабуся приносила кое=что нам: то хлебушка, то кусочек сальца.

На Пасху мы ходили к ним.

Возможно, мы были из счастливых семей того места, которое минул большие беды: пожары, налёты, бомбардировки. Где=то уже далеко от нас шла война, где=то шли бои, где-то гибли солдаты, а у нас была оккупация. И люди приспосабливались и жили. К маме приходили несколько девочек, ровесниц Томочки, и мама обучала их немецкому языку. За это их родители платили кто чем мог, в основном продуктами. Это была помощь большая. Помню, что к тому времени мы еле сводили концы с концами. Всё, что осталось у нас от довоенной жизни, мы променяли на еду, очень было мне жалко одного платьица, материал был розовый, весь в цветочках, мне в нём было очень уютно и я его берегла, но мама на продукты обменяла и его.

В доме напротив появился тиф, девочка Соня, очень красивая и крепкая на вид, старше нас заболела им и сразу мгновенно умерла, я часто ходила к ним в гости, но мы в семье почему-то ничем не болели, кроме Томочки. У нее все глаза были в золотухе, красные всегда, нехватка витаминов сказалась, ведь она перед войной очень болела, перенесла перитонит — операцию, ее спасли, была она в санатории детском в Евпатории, там подлечилась, но всё равно мы всегда считали её болезненней; в паху у нее всегда были свищи.

В детстве она много и охотно писала, была начитанной развитой девочкой, вела дневник; я с удовольствием тихонько, незаметно от неё, читала его, ибо нечего было читать. Мысль о том, что больше никогда не увижу книг /сказалось с детства их окружение, папина библиотека!/ приводила всегда в какую-то тоску, опустошение. Читала я и листовки, которые немцы разбрасывали, книжечки такие тонкие. В них описывались ужасы сталинских концентрационных лагерей, были рисунки, один я запомнила: огромное здание тюрьмы, в них люди /вероятно, за решеткой — М.П./, а за ними Сталин и очкастый Берия с засученными рукавами, с локтей стекает кровь, они – убийцы собственного народа.

Безусловно у нас детей уже было свое отношение к руководителям страны, хотя мама ничего и ни о чем никогда не говорила вслух.

Однажды ночью к маме зашли две еврейские женщины, которые говорили, что они – молдаванки; она их накормила чем могла, напоила, они сказали, будто видели папу среди военнопленных в тюрьме г.Витебске. Те женщины пошли пробираться дальше на юг, одна была беременная,

Мама поверила и с последними продуктами отправилась пешком туда, но не нашла там отца. Они её обманули…

Вместо папы она узнала, что в тюрьме сидят несколько её знакомых, и отдала продукты тюремной охране, чтобы они передали им.

Жизнь брала своё. Зиночка П.. бравшая уроки у нашей мамы, стала встречаться с молодым офицером Паулем, он написал своей матери в Дюссельдорф, что нашёл себе невесту, ждал материнского благословления на то, чтобы бракосочетаться. Зина была красивая, маленького роста с вьющимися волосами, одевалась скромно, но на ней сидело всё отлично, у нее были сестры — Вера и Аня, близнецы. Мы очень любили смотреть, как они танцевали, когда был праздник, под гармонь танцевала молодежь у кого=нибудь. Марфуша тоже мне нравилась… Это были всё девочки, занимавшиеся у мамы…

В конце 1942 г. появилась в местечке на нашей улице так называемая «парашютистка», молодая, всегда улыбающаяся, немцы почему-то её оставили в живых, несмотря на то, что поймали её в лесу. Она работал на кухне у немцев, я часто слышала её смех, злословие, она материлась по-мужски и подвыпив грозилась перестрелять не только полицаев, но и  всех тех, у  кого в домах на квартирах стояли немцы,  даже тех, кто с разговаривал с немцами, как она постоянно говорила, за связь с врагами. Все считали, что она слегка тихопомешанная…Но на самом деле, переброшенная из-за линии фронта, она принесла с собой то новое слово, то дикое отношение к нам оставшимся в оккупации, о котором мы и не подозревали…

И было что=то страшное и дикое, когда пришли наши, то всех этих молодых девушек – лет 17=18=20 — арестовали и сослали на север за одну только так называемую связь с немцами. Одна из них сразу погибла, ее убило деревом на лесоповале. А ведь она была очень скромная, единственная дочь в семье, никогда не выходила из дома, нигде особенно не бывала. Её было очень жаль

Я ходила в близлежащую деревню за молоком, мама договорилась с одной семьей. Маму многие любили за доброту, отзывчивость, честность, прямоту.

В семье Л…. были все взрослые дети, были сыновья, которые вернулись домой, уцелели сестры. Правда Манечка их была мобилизована полицаями с подводой что=то возить и была убита партизанами, несмотря на это братья ушли в партизаны, Аня была коммунисткой, учительницей,  и всегда эта семья, тоже жившая очень трудно, помогала нам. Спасибо всем, кто в трудную минуту нашей жизни поддерживал нас, нашу мать с четырьмя детьми. Я не могу никак понять, как отец потом мог сказать маме, почему у нее нет медали, почему она не стала партизанкой. Представлял ли он, что надо было что=то есть, хотя бы раз в день, ведь мы были дети, надо было выжить, просто выжить…

Б*, чудесный человек, по=моему директор завода, знал нашу семью, он первый сказал, что вы правильно сделали, что не пошли в партизаны.

В начале 1943 г. стал слышен гул орудий, приближался фронт, немцы отступали. Теперь это были в основном зрелые, пожилые мужчины, нет-да-нет среди них попадались с сединой, с бородами. У них уже не было прежнего лоска, а мундиры были уже и поношенными, и рваными. Они были все мрачные и подавленные, но жителей местечка не трогали.

Приближение наших поменяло положение в семье. Томочка рассказывала, как в школе с ней перестали здороваться многие одноклассники, как отворачивались и как вновь ее начали обзывать дочкой «врага народа»

Когда впоследствии освободили наш тот маленький городок – Л*о — в котором мы жили до войны, Ек* Мих. из Орла написала, чтобы узнать нашу судьбу, ей ответили, что это — «семья врага народа»… Я была меньше, это слово для меня не играло такой роли, Борик был еще меньше, но мы понимали всегда, что лучше об этом никогда никому не говорить.

Когда я шла за продуктами к Л*о, то по дороге всегда мечтала и вспоминала почему=то папу. Вот как бы я его встретила, как бы его обогрела, напоила, накормила, сказала много хороших слов ему, защитила. Почему=то я никогда не считала его умершим, я почему-то очень сильно верила, что он жив. Наверное, была еще маленькая, многого не понимала, помню, что мама 22 июня, в первый день войны и на следующий —  страшно плакала, с ней стало плохо, она заболела даже, у нее и у Томочки не оставалось никаких сомнений, где отец и что с ним стало. А мы с Бориком этого не ощущали. С детьми продолжали играть, мы были дворовыми, уличными, а Томочка была замкнута, только в семье, у нее была одна подружка — Галя Лобова, а до войны несколько еврейских девочек, которых немцы уничтожили. Но они все, по=моему, изменили к ней отношение когда узнали об отце. Это было своего рода клеймо, кажется Галя нет, потому что Томочка всегда хотела узнать о ее судьбе в дальнейшем.

Метаморфоза.

Наша Таня, племянница отчима папиного, все время жила как все мы в местечке, но в последнее время, якобы была связана с партизанами. Она часто приходила к б.Ф. а та будто была в связи с ними, и Таня в последние дни, когда с востока уже гремела канонада, ушла с нею в лес, претерпела немного голода, лишений, но так образом стала партизанкой.

Она очень плохо относилась к нам, но скрывала тщательно. Почему он нас ненавидела? Наверное, завидовала маме, тому, что бабушка очень любила нас, внуков, к маме чудесно относилась. Мама часто рассказывала, что у них были отличны е отношения, хотя это были отношения невестки и свекрови.

Так вот Таня сперва была за немцев и дружила с полицаями, а потом стала за «красных», за «советских».

Как она смогла только так. Затем она вышла замуж за бывшего полицейского, который отсидел десять лет в советских лагерях, у нее были девочки=близнецы, сын, но муж неожиданно её оставил, ушел к другой, более молодой и доброй, впоследствии бросил и её; он скитался, помер пьяным и ей пришлось хоронить его. Мальчик и одна девочка после тоже померли. И сама она напившись попала под трактор, погибла…

Это она говорила и распространяла про нас за нашей спиной всякие глупости, и когда я узнала об этом, я возненавидела её на всю жизнь. Но теперь жалею об этом, потому что судьба её была не очень хорошая…