ЧЕРТ В НАТУРЕ.

(Псевдоисторическая повесть)

Моей матушке, Галине Викторовне, посвящается.

1. «Вернулся, мама, я домой…»

Первые недели степной крымской весны начинаются обычно в конце февраля.

Шутите?… Н=да…

Громадному большинству русскоязычных читателей это представить себе затруднительно, но можете поверить мне на слово, — уже в последние дни зимы тепло в степи, на юге, начинает ощутимо разливаться в воздухе, а солнечные лучи становятся чувствительными. Еще через пару-другую недель – в марте — иной раз днем разогреет не на шутку. Там где-то, в глубине России-матушки еще лежат снега, а здесь у её приёмного полуострова=сыночка вовсю парит земля…

А начало моей псевдоисторической повести пришлось как раз на конец марта – начало апреля. Правда, в это время Полустанок стоял в тот год всё еще по-зимнему голый, нецветущий, сухой, продуваемый мартовским ветром насквозь.

И вот одним вечером, как обычно, большинство сошедших на песчаный перрон пассажиров нестройной гурьбой побрели к шеренге двухэтажных домишек. Женщины тащили сумки и модные тогда плетеные из канатиков так называемые авоськи. Мужчины, как подобает рыцарям, шли налегке, засунув натруженные руки в пустые карманы. Все они работали в Райцентре, расположенном на расстоянии нескольких десятков километров отсюда, если брать прямо по железной дороге.

Кстати, при возникновения у меня перед глазами этой цепочки намаявшихся в течении рабочего дня и теперь счастливых его окончанием, я вспомнил, что в то время ведь работали и в субботу. Отдыхали только одно воскресенье. И никто не возмущался по этому поводу. Считалось, что так и нужно. Это сейчас, когда молодые народы набаловались и думают, что суббота и воскресенье были всегда выходными. Нет, уважаемые, не всегда – к сожалению, а может быть и к счастью…

Ну а выкрашенные в цвета охры домишки высились невдалеке от станции и были как бы магнитом, притягивавшим человеческие опилки. Были еще одноэтажные длинные здания, похожие на сараи, но в них жили те, кто работал на железной дороге. Это было ведомственное жильё: живёшь – пока являешься работником МПС…

… Впрочем, не всех, как оказалось, эти дома притягивали к себе, — последняя деревянная фигура, неуклюже, как бы нехотя, спрыгнула с высокой подножки рабочего поезда и застопорилась на низеньком перроне неподалеку от приземистого здания вокзала. Этакой карикатурный персонаж стоял и высматривал что-то такое, одному ему известное, крутил по сторонам наголо остриженной круглой головой с оттопыренными ушами – сейчас такими рисуют инопланетян. Но тогда про пришельцев, летающие тарелочки и зелёных человечков никто никогда и слыхом не слыхивал.

Ушедший на север поезд понес весь шум дальше с собой, и глухая тишина придавила ему слух. Целую неделю вокзалы-поезда-города-пересадки, а тут вдруг – тихо. Тревожно жилось всегда в тревоге пребывающему населению железнодорожного поселка? Да нет, скорее всего скучно… Болели редко, женились или разводились и того реже. Похороны были наибольшим явлением. А может быть после кино и единственным развлечением …

Покрутив=повертев головой, наш инопланетянин в развалочку подался к мусорной урне, плюнул в неё раз, другой, третий и с неожиданной быстротой, гибко, по кошачьи нагнувшись, поднял валявшийся рядом с урной окурок, который моментально исчез в кармане его выцветшего то ли бушлата то ли фуфайки.

Этот благородный поступок «чужака» не остался без внимания дежурной по станции, которая выплескивала остатки чая по-простецки под елочку и одновременно контролировала складывающуюся ситуацию. Она хотела даже окликнуть его, но потому передумала, решив посмотреть, что будет дальше. Чем-то он ей показался подозритель­ным. Особенно это “полупальто”, которое ей показалось своим происхождением чем-то сродни тому окурку, который исчез в одном из его карманов.

Явный чужак!

В родимую сторонку обритый наголо детина притахторился «окончательным» так называвшимся тогда «рабочим поездом». Или ещё короче – «рабочим», Электричек столь привычных впоследствии тогда еще не было. Их заменяли три-четыре допотопных замызганных плацкартных вагона, прицепленные к видавшему виды тепловозу. В тамбурах стояли проводницы, толстые тетки, по тем или иным причинам списанные со скорых и почтовых. Они лениво проверяли билеты делая это по настроению.

ll. «А скорый поезд мчит меня на юг…»

Когда сладкий чай был выпит, все снова взволнованно, перебивая друг друга разговорились. Дребезжание граненных стаканов в под­ста­канниках на столике вторило ценным ра­с­суждениям и важным жизненным наблюде­ниям умудренных опытом белолицых и бледнокожих отпускников. Ну где еще, кроме скорого пассажирского, мчащегося на юг без остановок, мы можем выплеснуть всю свою накопленную годами мудрость? Мы ж ведь такие вумные!

Сейчас, наверное, смешно вспоминать об этом, но… Вспоминается, скажем так. Само собой вспоминается.

Проводница, молоденькая круглолицая девушка с кругами под глазами от вечного недосыпания, звеня липкой мелочью в кармашке темно-синего форменного пиджачка, не сходившегося на груди, стала неторопливо и неохотно собирать пустую посуду. Между тем судя по усилившемуся дребезжанию стаканов поезд набирал ход. До чего ж хорошо мчаться в вечерних сумерках!

А если еще мчишься домой? А если дома еще живые отец и мать, любящие и преданные тебя? И глядя на сгущающиеся тени одна мысль: щас как усну, а проснусь уже – дома, на подъезде. Пройдусь по прохладным крашенным темно-красной краской деревянным полам — босыми пятками простучу.

Но я был молод, совсем еще такой зелёненький, и не абсолютно не понимал, что такое счастье. Жизнь неслась как этот скорый на всех парах. Спешил и я….

= Водка проклятая — вот единственное на сегодняшний день зло, — с судорожным вздохом сказала старенькая весьма интеллигентная на вид дама в платье с белым отложным воротничком, как я потом узнал — учительница. Впрочем, она могла бы и не говорить. Одно это платье было настолько скромно дорежимное, что говорило больше, чем все её слова. — И знаете, пьют горькую не только мужчины, но и некоторые женщины… Соберутся под кустами после работы и пьют…- ужас на её добром лице был непритворным, а слово «женщины» она произносила с понижением тона. И было такое впечатление, что она выросла в оранжерее или теплице, а скорее всего свалилась с Луны.

Подумал я так я не случайно. Я пом­ню, еще был маленьким, еще в шко­лу не ходил, игрался во дворе, а бабка стояла на во­ротах, и мимо шли од­ни за одним пьяные мужики. Позже подросший я уже не обращал внимание на это вечернее шествие $$ . и ес­ли сре­ди ночи вдруг наш Ту­зик или Шарик начинал вдруг не с того, не с сего истошно лаять, то никто не волновался: это значит, кто-то из прилегших передохнуть под нашим забором пьяниц проснулся и отправился домой восвояси, а некоторых еще и утром было не растолкать…

Я часто думаю, почему железная дорога, и всё что с ней связано так волнует меня и будоражит, сразу настраивает на сентиментальный лад… Бок мой! А чему тут удивляться, собственно!? Я ведь вырос под тепловозные гудки, под шум товарняков и разных прочих пассажирских…

Один раз приехал в гости. И спросил: как вы здесь спите? У вас же то один поезд, то другой, то третий, — и так всю ночь. Только засну – гудок! – жаловался он. «А мы привыкши…» — отвечала наша семья хором. Эти громадные линии, уходящие к горизонту и сливающиеся в одну точку.

ТРЕТЬ. «Бим-бом!…»

Чего-то чересчур долго стоял этот чужак. Словно свидание назначил и ждал, что кто-то к нему подойдет. А возможно, полной грудью он вдыхал позабытый гнило-сернистую вонь. Семь лет назад он, выросши в такой атмосфере, его и не замечал, этого скверного запаха, а сейчас прямо-таки шибануло в нос. Прошло, наверное, минут десять прежде чем приезжий двинулся к южному концу платформы, дошел до конца, спрыгнул на битый красный кирпич и, гоня впереди себя длинную тень вдоль лозунга: «Слава советскому народу, народу-труженику, народу-победителю!» побрел по уже слегка пыльной извилистой улочке…

Исподлобья оглядывал заборы, садики, палисаднички, и даже если видел во дворах людей ни с кем не «здоровкался». Хотя знал: по местным обычаям «здоровкаться» было надо обязательно. Достаточно было десяти минут такой проглуки, полустанок маленький, и он остановился на самом краю поселка перед остатками забора из черных полусгнивших досок, которые по причине отсутствия качества были никому не нужны, даже на растопку. Хотя с лесом здесь испокон веков было очень туго. Как, впрочем, и с водой.

За минут пять он проскочил поселок наискосок и остановился.

Дальше была только степь до самого горизонта.

Среди густо поросшего бурьяном двора без деревьев еще бугрилась груда «калыба» — местного строительного материала – смесь глины, соломы и навоза. А ведь деревья точно были…

Куда ж они делись?

Пошли прогуляться и не вернулись?

Из этого холмика местами основательно поросшего серым бурьяном, как два гнилых зуба торчали остатки всего лишь одной из стен. К ним то несколько раз споткнувшись о что-то в высокой траве на ровном месте и подошел черный бушлат. Здесь когда-то жила Сонька, работавшая уборщицей на местном почтовом отделении. Из этого холмика на него повеяло ледяным холодом. А отец? Наверное, был и отец. Точнее по всем законам природы ему, естественно, полагалось быть. Но по законам общества его не было.

… у кого не стеснится печальной радостью сердце, не защемит в груди, не прервется невольным вздохом дыхание при виде отчего дома?

И тут вдруг из соседнего двора, мимо которого он только что прошел, зазвенев цепью, глухо залаяла собака. При первых звуках собачьего тявканья непонятная дрожь пробежала по всему тела носителя бушлата, словно не отрывистый лай мелкого животного, а пули вонзались в тело. Но это продолжалось недолго. Как только трепет пропал, он несколько раз отрывисто харкнул. Как черный горбатый крючок – руки в карманах бушлата, застыл он над этой кучей, и собака, полаяв минут пять, стихла сама собой.

Какое участие в разрушении этого очага принимала человеческая рука и какое стихия, точно сказать уже было невозможно, но ясно, что деревянные стропила крыши, балки и черепица унеслись в неизвестном направлении безо всяких упований на обнаружение следа.

Вечер клонился к ночи. Смеркалось. На стремительно темневшем небе появился бледный серпик луны. Со степи еще сильнее потянуло основательно прогретым и уже слегка пыльным ветерком. На следующий день намечалась первывная погода.

Может полчаса, а может больше, топтался молодой человек у развалин ———— жилища. Ни звука! Ни стона! Одинокие плевки… Наконец, словно очнувшись и вспомнив, зачем сюда явился, пришелец подошел к растрескавшемуся подоконнику, и, расстегнув ширинку, деловито помочился на доску с пятнами серой краски, на которой в годы войны с таким упоением лепил из глины, за неимением пластилина, солдатиков, лошадок. Собачек и лошадок, которые были похожи друг на друга до неузнаваемости, и смотрел в окошко на пустынную степь.

В вызвездившемся небе зажужжал громадным звуком невидимый самолет. Он вспомнил, что под райцентром находился я военный аэродром, однако и этот звук больше не произвёл на вернувшегося на Родину никакого впечатления…

ЧЕТВЕРТАЯ. «Есть ли жизнь на Марсе?»

Очевидно до меня в купе шел острый спор, который был прерван вечерним чаепитием, и теперь дискуссия на вечную для нас тему: что делать и кто виноват? Вечную, потому что мы ответа так и не нашли, — — возобновилась с еще большей силой. Начало её я проспал. Непонятно что делать и неизвестно кто виноват …

За окном вагона между тем здорово потемнело. Там усталые советские люди спешили домой с трудового фронта. И мои мать и отец тоже уже, наверное, дома… Я мысленно перенесся к ним.. Отец залег на диване, мать устроилась в кресле у телевизора. Света в вагоне еще не включали. Возник тот быстролетающий под стук колес час полумрака, который особенно располагает попутчиков либо к углубленному перевариванию сожранной пищи, либо к беседам за жизнь.

Я был вне всякого сравнения молод, ехали из столицы нашей Родины, где срезался на вступительных экзаменах, и поголовное пьянство советского народа волновало меня как зайца стоп-сигнал.

«Что я скажу своим родителям?» – вот какой вопрос мучал меня на самом деле — «Как оправдаюсь перед ними?!».

Но как сказал Великий Ленин, жить в обществе и быть вне общества нельзя, и я, не имея ваты, чтобы заткнуть уши, поневоле вынужден был в-пол-уха вслушиваться в разговор, ведшийся почему-то на повышенных тонах, хотя никого лично не затрагивал.

Да, кстати, потом уже на подъезде к Крыму, они, обратив внимание, что я за целые сутки ничего не принял, почти насильно накормили меня бутербродом с красной икрой. Я ел её первый раз в жизни и сие лакомство показалось мне совершенно невкусным, по своей чересчур солености, но выплюнуть эту живую соль из вежливости я, конечно, не мог, и поэтому преодолев отвращение, проглотил скользкий соленый комок… вот вам прекрасная живая иллюстрация коллективизма вкупе с советским образом жизни. И не накормят досыта, но и подохнуть не дадут.

— Просто надо решительно браться за это дело всем людям, всем организациям, чтобы выкорчевать это зло с корнем, как мы уже выбросили на свалку истории ряд пережитков, — с удовольствием сказал, не просто сказал, а изрек седоватый загорелый дядька (Что ему делать в Крыму, если он и так загорелый?)

— Указ-то хороший, но не все понимают его правильно! – решительным жестом, подняв указательный палец вверх, старикан подкрепил свои слова. У меня даже появилось легкое желание пристально посмотреть на этого оратора еще раз, заглянуть ему в глаза на предмет а, может, и потрогать его руками наощупь. В принципе, я и тогда допускал возможность существования вот таких убежденных краеугольных личностей, но до того момента видеть их в частной жизни не доводилось – ударников, передовиков, принципиальных коммунистов, и первая мысль, что он притворяется. Партийная верхушка уже давным-давно отдыхала от народа, в котором отношение к ним уже было достаточно специфическое… но сохранялось достаточно большое количество коммунистов, прошедших сквозь ад войны. Именно они правили бал. Именно при них эпоха стала застольной.

На его сероватом пиджаке даже в полумраке сердито поблескивали орденские планки, а во рту – золотые зубы. “Фронтовик!” – осенило меня. Да. Эти фронтовики – это крепкий орешек. Я застал уже эпоху их вымирания – неуклонного, год за годом. Но даже в старости они были настолько железобетонными, что молодости, наверное, их башками можно было пробивать стены. Спокойно.

И после того, как он упомянул Указ, я сразу сообразил о чем у них разгорелся сыр-бор. Да и трудно было не догадаться, потому что вот уже несколько месяцев подряд все газеты, радио и телевидение твердили как Сорока Якова о мерах по усилению борьбы с пьянством и алкоголизмом. Нет, это еще не был судьбоносный Горбачевский “сухой закон”, ставший золотым дном для криминала и поставивший логическую точку во всех этих кампаниях, а только лишь прелюдия к нему. Просто Политбюро еще раз потребовало от малосознательного советского народа: меньше пить, больше вкалывать! С сегодняшней точки зрения это вроде как смешно. Но тогда казалось, что еще возможно поднять производительность труда…

Слушая нудный и вязкий разговор, местами напоминавший партхозактив, где роль аплодисментов играл стук вагонных колес, я несмотря на свою вопиющую молодость вдруг вспомнил похожий, точнее ни на что не похожий, дикий случай из истории родимых мест.

За свою жизнь я несколько раз, рассказывая про это, и всегда встречался с неадекватной реакцией слушателей. Первый раз меня это здорово удивило. Потом привык.

И почем это все мои слушатели считают поэтической метафорой вот такое – вот так запросто живешь, — зарезать первого встречного-поперечного как курицу!?

= Вы меня извините, но такое может сделать только сумасшедший! – утверждали одни.

Другие хитро подмигивали:

— Дыма без огня не бывает! Вы что-то пропустили или утаиваете, или просто не в курсе дела пребываете…

и надо вам сказать, я во многом согласен с ними. В попытках отгадать загадку психологии преступника я побывал на многих судебных процессах, пролистал много томов разных судебных дел и когда встречался с непонятным, тоже думал вот так: да здесь просто следователь недоработал… Даже сумасшедший так просто не убьет… Маньяк какой-нибудь… Значит, у человека = этого общественного животного – были какие- то пусть мало-мальские причины, основания для действовать так, именно так, а не иначе… Должна же быть какая-то основательная причина.

Иначе мы скатимся к социал-дарвинизму. Ведь с одной стороны чисто психологически, даже если его проверить по тестам, преступник не имеет никаких видимых отличий от законопослушных, да и война доказывает, что убийство других людей – это нормальное явление. Когда речь идёт о преступном мире, о социальном дне… С другой стороны, преступники, они ведь не совсем нормальные, да? Не так ли?

Что был первое – яйцо или курица? Или их особая психология приводит их в особый мир – с особой сексуально относительной свободой, с законодательством права сильного, к постоянному насилию как всеобъемлющему способу разрешения конфликтов и т.п. Или особый мир захватывает людей и насильно вовлекает их в особую деятельность.…

Нам, пресыщенным сексом и насилием на телеэкране, конечно, не понять ни в жизнь, как какой-нибудь пустячок может с подвигнуть человеческую особь на самый страшный в мирное время поступок.

В советском обществе был свой особый мирок, ну как, например, цыгане. А это был мирок с доступностью водки, а через неё и секса – безо всяких обязательств друг перед другом: разонравилась – пошла нахрен! Надоел – мандруй отсюдова! Стадная жизнь, источником существования в которой не работа до седьмого пота, а кражи, азартные игры, мошенничество…

Для какого=нибудь ребенка они выглядели действительно свободными людьми.

Но тем не менее… Но тем не менее… Впрочем, я не собираюсь доказывать ничего. Просто всё всё-таки было, было и – прошло. Итак, всё по порядку: от начала и до конца.

Lll. «Нет в жизни счастья!»

Наутро серые тучи затянули небо над Полустанком Тихий Омут. С утра повеяло прохладой. Собравшиеся около керосинки на свой ежедневный беспартийно-хозяйственный актив бабы гутарили: бродит по полустанку хлопец – ни «человек», ни «парень» здесь вообще не употреблялись – и спрашивает квартиру. Никому не нужен молодой и небритый лопоухий квартирант? — подталкивали они друг друга локтями.

В советском обществе был свой особый, отдельный от Советской власти, мирок, ну как, например, цыгане. И был этот был мирок с доступностью водки, освобождавшей от этических запретов и нравственных законов Морального кодекса строителя коммунизма, вывешанного в коридоре средней общеобразовательной школы, — а через неё и секса — безо всяких обязательств друг перед другом: разонравилась — пошла нахрен! надоел — мандруй отсюдова! Стадная жизнь источником существования в которой не работа до седьмого пота, а кражи, азартные игры, мошенничество, — фундаментом=банальные хищения социалистической собственности..

— .-.=.-. —

Такие «хлопцы» и даже «дивчины» не были в новинку для Тихого Омута. В его хатках и домишках оседали все те, кто во всех смыслах слова «отставали от поезда». Как в прямом, так и в переносном.

Загадка и парадокс были в другом.

Все его восприняли за чужака – почему-то. Никто не признал в нем во-первых «лагерного», во-вторых коренного жителя этого Полустанка – Кольку, сына Соньки, а он сам во время как первичного, так и контрольного обхода, почему-то об этом обстоятельстве помалкивал – хотя другой бы на его месте кричал во всё горло и бил себя в грудь: «Да вы знаете, я тот самый Коля» и т.п. и т.д.

С другой стороны, мудрено было признать в угловатом костлявом детине с небритым и голодным фейсом, худенького бледненького косоротого мальчишку, загудевшего в тюрьму за хищение социалистической собственности – колхозного имущества по Указу 1947 года во время жутко голодных послевоенных лет.

Он сплошь дом, за домом обошел весь Тихий Омут, но так ничего из жилья и не подобрал. Что-то отталкивающее напечатала зона на всей его физиономии, во всем угловатом облике, в разговоре, наконец…

Серые тучи разошлись как-то сами собой, выглянуло жаркое солнце, и пришелец в своем ватнике начал потеть. Однако, деваться ему было некуда, и он пошел по второму кругу, вернувшись аккурат к тому самому месту, где он начал спрашивать про жилье. Он уже был готов на всё, даже обещал отдавать всю зарплату, хотя еще нигде не работал.

Наконец, после долгих поисков, уже ближе к полудню его приютила так называемая Элеонора, которую на полустанке звали – Нюркой, но себя она почему-то упорно именовала Элеонорой. Она уже наработала на белый свет двоих детей, и соответственно этим нешуточным обстоятельствам за копейку согласилась бы взять квартирантом самого черта, явись таковой к ней из пекла на проезжей порог.

Прошло два года как её муж, который был старше её на довольно приличное количество лет, сухопарый и неразговорчивый мужчина, с преждевременной сединой в висках — повесился в летней кухне. А мать за полгода до этого умерла. Нюрка с двумя спиногрызами оказалась несказанно рада постояльцу, неизвестно откуда взявшемуся, свалившемуся как снег на голову. Не копейку, а целую зарплату обещал отдавать хлопец.

Решив вопрос с жильем, пришелец отправился прописываться…

— .-.=.-. —

После обеда железная дверь чайной стояла нараспашку. Всеобщая площадная брань, словно топор, гудела в прокуренном воздухе советского питейного заведения, Было по апрелевски тепло, уже даже несколько жарко. А если учесть поддатость народа, и то и вообще можно было подумать, что середина лета. Ветер из степи после полудня дышал как из печки. И первые бойкие мухи вовсю ползали по пятнистым от грязи буфетным столикам, кружились под потолком в синеватом папиросном дыму. Приблудные собаки терлись о ноги выпивох, заглядывали им в раскрасневшиеся лица или сидели в углу, задрав морды и ожидая пока кто-нибудь по пьяной жалости кинет им головку от хамсы или хвостик от глоссика, а то и – собачье счастье! — какую-нибудь корку .

Он появился здесь уже под вечер и первыми его словами к крайнему шатавшемуся на ногах как воздушный шарик на ниточке были такие:

= Закурить не найдется?

= А ты кто такой? Чего-то я тебя раньше здеся не видел… – спросил мужик и полез в карман за табаком. – Ты с Заветного или с Чонгара?

Нигде не знакомятся мужики так быстро и легко, как в разного рода пивнушках, столовках, забегаловках, говоря по-местному – «чипках». Наверное, этому способствует сам процесс поглощения еды и питья, унаследованный от троглодитских времен. Если ты — мужик и сидишь здесь за одним из столиков, значит, ты всем присутствующим по меньшей мере друг, товарищ и брат. В общем. Сплошной пивной социализм (или коммунизм?) в тех местах, где мужики с утра до вечера обсуждают все жутко интересные жутики: от очередного футбольного матча областной команды, очередной раз бездарно просранного, до актуальных побед нашей международной политики, прочитанных в газете «Правда» или услышанных по радиву.

Но это только на первый взгляд.

В действительности, здесь как и везде: человек человеку – волк. И здесь сильный старается подмять слабого, хитрый обвести глупого вокруг пальца, выпить на даровщинку, поиздеваться над тем, кто не может себя защитить или дать ощутимой сдачи.

Чужак ловко скрутил самокрутку, чем вызвал нешуточное удивление у мужика.

= Ух ты? Откуда все-таки ты такой взялся?

= С решетки, — пояснил хлопец. – От хозяина только вот откинулся с неделю назад.

= Чего? – выпучил глаза мужичок

Незнакомец исподлобья испытующим взором, как кум, э-э… пардон! Следователь по особым делам посмотрел на мужичонку. Холодное пренебрежение мелькнуло в его мутных буркалах.

= Ничего, — досадливо он протянул и смачно плюнул прямо на пол.

Крепкий самосад быстро поднял ему испорченное днем поисками жилья настроение.

= Я здешний… Я здесь родился…- с удовольствием вдыхая бодрящий дым, выпуская его как-то — затейливо – через ноздри.

= Да не может быть? Я тут всех знаю, а такого как ты вижу впервой…

= В натуре, кореш, местный я!

Правда, сначала пьяненькие мужики наотрез отказались признавать в нем туземца, хотя и вернувшегося из тюряги. Правда, он сразу же назвал первое имя Полустанка. Да, кто этого не знает!? Ведь в речи большинства обитателей первое имя Полустанка и так звучало постоянно, и оттуда перенималось и молодым поколением.

Тут мне как автору надо давать небольшое пояснение. Да, действительно, этот полустанок, на котором судьбой ему было предопределено родиться, имел двойное название. И то, что его месторождение имело два имени, наверное, в полной мене отразило в себе всю двойственность той эпохи. Дело в том, что Республика Крым до войны была многонациональным государством. До войны да и во время войны правообладающим коренным населением здесь были татары. В Крымских школах преподавался татарский язык, а кое-где и обучение шло на крымскотатарском языке. А если прибавить сюда немцев, евреев и т.п., то вообще получится один сплошной национальный вопрос.

Правда, новоявленный хлопец объявил, что здесь были железнодорожные мастерские, и очень удивлялся, куда они подевались? Ну и что из того? Пьяные народ упрямый. Ты докажи! Докажи! Начали оглядываться по сторонам и позвали в свидетели единственного авторитетного старожила, пьяницу=пастуха,

Чудно, конечно, хотя прошло семь лет, но население на Полустанке так стремительно поменялось, что среди пьяниц, завсегдатаев чайной тех, кто сохранился здесь с довоенных времен, остались считанные единицы, да и те не всегда посещали сие почтенное заведение… За последнее время количество обитателей здесь сократилось раза в три. Были выведены в райцентр железнодорожные мастерские, вслед за ними молокозавод и маслобойня. Закрылась мукомольня. Прекратил свое существование ветеринарный двор. А сельсовет стремительно перекочевал на центральную усадьбу объединенного колхоза, получившего название первого космонавта Земли. Значительно сократилось так называемое «Заготзерно».

И только несколько фраз на крымско-татарской матерщине да упоминание татарских то ли имен, то ли фамилий, которых уже с десяток лет никто не слышал с точным указанием адреса проживания на Полустанке, убедили единственного авторитетного старожила, пьяницу=пастуха, что это действительно Колька, Соньки=почтарки сын, коренной житель полустанка.

До войны коренные жители Полустанка были практически билингвы: достаточно хорошо владели и татарским и русским. В семьях они разговаривали по-русски, а со сверстниками татарчонками – по-татарски.

Анекдот про деда Юрченко: от уже был совсем старый по-моему даже за 80, похоронил свою жену, которая очень сильно болела в годы уже моего детства. Пил, курил, бегал по девкам и дожил до 80. Батя всегда приводил его в пример, когда ему пеняли на то, что злоупотребляет табаком. Ведь дед Юрченко курил самосад. И когда приехал потомок тех, кого когда-то пересилили в Тьмутаракань, он ходил и спрашивал старых жителей. Ему указали на деда. Он позвал его, дед Юрченко вышел, и они стали разговаривать друг с другом по-татарски. И дед Юрченко раскряхтелся и сказал ему: да, ты – турок, а не татарин! То есть крымскотатарский язык изменился, а у деда Юрченко он сохранился в неприкосновенности, как был заучен во времена довоенной молодости.

= А я тебя Коль, очень плохо помню, — виновато признал кривоватый дед. – Но похож, сучий потрох! А Сонька что-то быстро умерла, мабуть, и сразу после того, как тебя взяли… Постой, она еще куда-то ездила вроде… Хлопотать за тебя…

= А-а… Да мне насрать!…

= Ну Коль, ты чего? У тебя на план все права имеются.

В ответ на эти слова Колька стукнул кулаком по липкой буфетной стойке и сообщил, что он был Колька, «да весь вышел» и как-то похабно при этом ощерился.

= Моё вам пять с кисточкой! — и он бесшабашно развел руками. – наше вам в шляпу! Будем знакомиться! — и он театрально снял с головы несуществующую шляпу. – Да я не Колька!

= А кто ж ты теперь., если не Колька?

= Чума! – торжественно провозгласил Колька. – Век мне свободы не видать!

Мужики косо переглянулись: что еще за чума?

= Болезной ты, что ли?

= Сами вы больные! На башку больные! – обиделся Колька, отхаркнулся и сплюнул. – Я срок мотал, я пайку хавал!

= но-но, ты там поменьше плюй, расплевался, а то убирать заставлю! — рявкнула Зинка-буфетчица из табачного дымного далека.

= Погонялово мне дала сама тюрьма! – повысил голос Чума, словно не слышал окрика конкретной власти. — Нет больше Кольки… Был да весь сплыл.

Х* Х* Х*

Утром Зиночка_корзиночка, а как же иначе – похмелиться надо, голова трещит немилосердно. А она, паскуда, может и не налить. Скажет, что не завезли, и баста – хоть ложись и помирай. И то не поможет! Все равно, чертовка, не нальет.

Ближе к 12, к полудню – Зинаида Ванна, тоже пока уважительно, а уж после обеда – Хавронья. А уж к вечеру и вообще, когда чайная закрывается и буфетчица всех выталкивает взашей, – Свиное рыло, — и будут хрюкать весьма мастерски в лицо..

Х* Х* Х*

= Тс-с-с! Не духарись, Коля! – прошипел пьяненький мужичок, сидевший рядом с Колькой. – Абвер не дремлет, сынок.

Мужики покивали пьяными головами и ничего не сказали. В чего тут долго гутарить, если кличка дана отменно точно: чума – она и есть чума… А Колька гордый и довольный сам собой просветил всех собравшихся, что он не просто Чума, а аристократ, которые аристократы, по его выражению, тяжелее стакана в руки не берут. Вслед за тем каким-то ломанным сахарным голосом Колька запел:

Пускай работает железная пила,

Не для работы меня мамка родила!

Ча-ча-ча!

Он пропел и забарабанил ладонями по мокрой поверхности столика. Мужики вежливо похлопали в ладоши. У них в моде были другие песни, типа «Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная была.…» , а если уж очень набирались, то переходили на «Газбулат удалой, бедна сакля твоя…»

И это верно – ну какой с него работяга? Оболтус, он и есть оболтус. Разгильдяй, он и есть разгильдяй. Паразит, он и есть паразит. Это все понимали, но иногда он мог сказануть что-то такое, что мужики не понимали. Вроде по-русски сказано, а – непонятно. Мужички только головами крутили и переспрашивали друг у друга, что он сказал?

= Мне западло на мусоров пахать! – гаркнет веселенький Чума. А мужики переводят по-своему: «Не ндравится ему, что мусора в поселке много!» — «Ну это он про себя, потому что окромя него мусора=то особого и нету!» — съязвит какой-нибудь остряк-самоучка из них. Здорово наклюкавшись, Колька, он же Чума, лез растопыренными пальцами в морды собутыльников и еле выговаривал:

= Ништяк! С корешами у меня полный ажур!

«Самокритикой, значится, занимается! На себя ругается!» — соображали мужики. Да и то сказать, у парня ведь никого нет – чего ему терять?

Одного раза рванул себе рубаху на груди – и все увидели синюю татуировку какой-то птицы неопределенной породы, одновременно смахивающей и на орла, и на петуха, терзающего своими когтями жертву с пухлыми сиськами, а сверху надпись: «нет в жизни счастья». Ни дать ни взять герб — .-.=.-. — Царской России… Тогда как вокруг были одни красные звёзды, серпы и молоты…

Итак, на весьма колоритном фоне Полустанка – среди все этих кузнеца Лёнды, Леньки Трусова – грузчика, пастуха Поликашки, Маньки-забулдыги, экспедитора Сашки Гаричева, комбайнера .……, тракториста .….….появилась еще одна забулдыжная фигура. Однако Колька оказался «духом посильнее» — в партизаны и подпольщики он, конечно, не подался, хотя именно «сильные духом» называли себя большевики, подпольщики, партизаны.

Но буквально через несколько дней быстро себя «поставил» следующим образом: он продемонстрировал собравшимся мужикам финский нож с цветастой наборной ручкой и заявил, что пощекочет этим «перышком» любого, кто начнет на него «баллоны катить». А кто «возникать будет» тому вообще кранты! И он провел указательным пальцем себя по горлу.

Истерика эта, даже на пьяной почве, была не совсем понятна, потому что с ним никто не конфликтовал и даже не спорил. Все пока только смотрели на него как на заезжего артиста с погорелого театра, и большинство в принципе жалело, как безвинно пострадавшего от культа личности, отмененного недавно съездом партии. В этом отношении Полустанок Тихий Омут был на диво тихим. Я помню, что когда моя бабка ненадолго уходила в сельпо, то она даже не закрывала двери нашей хаты на ключ, а просто втыкала палку в дверную ручку и поворачивала её поперек. Это означало, что хозяев дома нет.

Это Чума, судя по всему, был непрочь поконфликтовать и поспорить. Я всегда поражался над эффективностью вот такого рода пустопорожних угроз. Когда пишешь о них, они кажутся не совсем серьезными и какими-то пустоватыми и глуповатыми, но в той реальной атмосфере, когда перед вами стоит живой человек, прёт на вас перегаром и начинает изрыгать угрозы, уровень адреналина в крови повышается, наверное, автоматически и любому становится несколько не по себе. Люди вместо того, чтобы рассмеяться, настораживаются, слыша из уст Чумы его коронное: «Очко порву!».

Обыкновенные люди. Отгремела война, наступила тишина. Появились новые лозунги. «Доживем до победы» сменил более веселенький: «Кто не курить и не пьеть, тот здоровеньким помрёть!»

И вот ведь как бывает в нашей жизни. Фигура-то вроде смехотворная, и мужики у нас на Тихом Омуте не то, чтобы чересчур смирные, по пьянке могут разойтись не шутку, но тут как-то стушевались, поджали хвосты, особенно поначалу, и вокруг Чумы начали гужеваться, подхалимничать.… Наверное, среди бессмысленного пьяного вранья, занудного бахвальства они почувствовали, что Кольке понравилось быть Чумой «на зоне», пришлись по душе ему блатные порядки, впрочем, они и на Полустанке тоже блатные – на связях и знакомствах всё СССР жило припеваючи — и он даже не прочь снова попасть туда. А стать кровавым трамплином для очередного Колькиного прыжка в зону никому особенно не хотелось.

А то, что он еще раз, говоря его языком – «зачалится» — в этом никто не сомневался. Почему-то все были в этом уверены на сто процентов.

Строиться на участке матери Колька не стал, впрочем, этого от него никто и не ожидал. Но то, что он не заявил своих прав на участок матери, или как он назывался на местечковом языке «план», поселковая общественность на очередном партийно-бес­хозяйственном активе возле керосинки было сразу же расценено как «не все дома, двое в командировке»…

Шутите?… Н=да…

Посмотришь на этих общественниц, только диву даешься, какая у них жизнь интересная: одна сплетня, другая, третья жизнь просто бьет ключом! Только успевай уши развешивать да языком молотить! Такого иногда напридумывают, что хоть стой, хоть падай. Никакому Шолохову вместе с Фадеевым не снилось!

lV.

И вот с какого-то момента Колька стал даже в известном смысле «королевать»: с вечно плохо пробритой физиономией, со своим приплюснутым как бы вдавленным носом, с красными подглазьями и большими оттопыренными ушами он день-деньской двигался по одному и тому же кольцевому маршруту: утро — Нюркина хатенка – чайная – амбары – перрон – Нюркина хатенка – НОЧЬ.

Кличка оправдывала себя. Большинство жителей поселка быстро приучились обходить его как самого настоящего зачумленного. На этом маршруте он проворно выработал специфическую «королевскую походку»: ноги на каждом шагу подгибались в коленях, а ступни всё время были широко развернуты внаружу… Никто уже не звал (да и не знал!) его по имени, а об отчестве даже не подозревало. Поскольку он был безотцовщина, то для того, чтобы узнать отчество наверное требовались самые настоящие археологические раскопки в архивах.

Ни к чему!

Чума подходил к любому столику в чайной, плюхался на только что начинавшие входить в обиход алюминиевые стульчики и матерился, по-особому странно и заковыристо, не стесняясь ни женщин, ни детей, сделав исключение только для участкового, которого после того, как на эту персону ему указали мужики, он называл не иначе как «гражданин начальник» и которому преувеличенно кланялся за три версты…

Когда участковому при его очередном появлении на Полустанке бабы намекнули, чтобы он немножко привел в чувство новобранца, то участковый скривил губы и процедил:

= А что он такого исделал?

Ответа он не получил.

= Напишите заявление в случае чего, — сказал милиционер. – А я разберусь.

А кому это надо – заявление писать?! Напишешь, тебе же еще и хуже будет!

…употреблял он много странных и непонятных слов. А иногда слова были русские, но всё равно было непонятно, что он хотел сказать, прибавляя к нечленораздельному мычанию энергичное: «Чтоб мне сдохнуть!»

Между тем началось пыльное жаркое лето. Всё вокруг стремительно сохло. И Чума незаметно стал для обитателей поселка своим в доску. Проснувшись, тащился на «рамку», где затесывался в бригаду грузчиков и потаскав ящики, немного «отваливал по срочному делу».

= Срочняк! – объявлял он, и криво ощерясь, отваливал своей походочкой за амбар, в густую траву или в кусты поселкового небольшого садика, в центре которого белой блямбой одиноко торчал бюст Ленина.

= Посрать пошел! – по-своему интерпретировали затурканные работяги. Возвращался после обеда и бестрепетно становился в очередь за деньгами, будто вкалывал наравне со всеми целый день.

Мне кажется. Это был первый решающий момент. Отшей Чуму кто-нибудь из грузчиков – Филя Косой, или же Большак, или же Казбек, или Трус и т.д., Чума бы, наверное, быстро стушевался. Ну покричал бы, что пришьет, запомнит и т.п.

А кого ты пришьешь? Грузчики мужики все жилистые, с Чумой по консистенции и конституции даже никакого сравнения нет. Он против них мальчишка, сопляк… Т.е., казалось бы остановить Чупу проще пареной репы.

Но вся наша жизнь состоит из таких вот парадоксов. Многому в ней объяснения просто не найти. Как говорится, и если вы вдруг обнаружите в ней смысл, то это тот самый момент, когда вам надо срочно пойти и проконсультироваться у психиатра.

Может социальная организация поселка нуждалась в противовесе так называемым активистам. Которых, впрочем, на Полустанке днём с огнём нельзя было сыскать. Местного вора Ваську Кота (прирождённая фамилия — Катаев) совсем недавно отправили туда, откуда вернулся Чума, и на какое-то время на социальном дне Полустанка среди «энергичных людей» образовалось пустое место, на которое Чума приземлился как на заранее подготовленный аэродром без сучка и задоринки.

Но в тот еще момент дело с Чумой могло бы принять совсем другой оборот. Но промолчали, когда конторщик Федька, по-бабьи оплывший мужик с писклявым женским гласом попервах заикнулся: а этого вроде среди вас не видел. Однако все молчали, как будто их дело сторона. Чума расстегнул порывисто последнюю пуговицу на рубахе и выпятил тощенькую грудь, на которой была наколота какая-то птица, смахивавшая на орла и на ворону одно временно с растопыренными крыльями, и бормотнул:

= Ты, толстомясый, ты что меня за фраера держишь? Протри зенки? Или окуляры купи! Ишь ты, фраер, он меня не видел?!

И конторщик сразу сообразил всё по-своему, быстренько отслюнив две трешки и затертый рубль, которые Чума смел моментально.

«Следующий».

В самом деле, кто его Федьку, защитит? Конторщика, которому в глаза грузчики кричат: у. Гнида, ряшку наел?! Что он будет оправдываться. Что он – не гнида, что он больной, что у него плохо с обменом веществ?

Вывали из «конторки» гурьбой, и Чума остановившись, ощерился и подмигнул:

= Кореша, угощаю на все, мне для вас ни копейки не жалко!

= Ты правильный мужик, — загудели грузчики, и пошли в чайную, и там Чума бестрепетно выложи всё полученное на липкую стойку пред Зинкой-Буфетчицей. Пьянота и босота приняла сей благородный поступок на ура!

Правда, один раз какая-то колхозная бригада из сознательных пошла к завскладом, тоже толстомясому и румяному, но с нормальным голосом.

= Чего у вас тут паразитов-захребетников развели? Вкалывать, не вкалывает, а деньги получает? Что у вас за такие порядки?

Он их внимательно выслушал, поднял с полу свой огромный портфель из крокодиловой кожи, вытащил из него несколько листочков девственно чистой белоснежной бумаги и протянул без ручки:

= Пишите! Заявление – подпись, число, собственноручно – мы, нижеподписавшиеся…

= Что? – в испуге попятились амбалы, книжек не читавшие сроду и никогда в жизни не писавшие писем. – мы так просто… мы просто сигнализируем вам… сказать, что это не дело!

= Но тогда, дорогие товарищи, я не понимаю, в чем дело? – выпучил глаза завскладом.

В воздухе запахло терпким мужским потом.

= Да, вообще-то, хотелось, чтобы по справедливости!

= Это как понимать «по справедливости»?…

… = Слышь, Чума, — растолкали Чуму в кустах доброжелатели, — там деловые на тебя баллон покатили. Колька приподнялся, ощерился, вытащил ножик с затейливой наборной ручкой.

– Сиди!

Успокоили они его,

— Евдокимыч из них уже весь пар выпустил, поехали они у свой – «колгосп» . Га-Га-га! Гагаринский…

= Ну вы поймите, кореша, я ж не у вас беру! – Если б у вас, чтоб мне сдохнуть! – ораторствовала вечером в чайной Чума. – Вы ж всё равно больше десятки не получите. Ну в натуре, мужики!

Мужики соглашались: действительно, хоть ты там разорвись, но больше десятки не дадут. И это совершено не зависит от того, сколько человек будет работать в бригаде.

Один раз встретилась бабка Глигориха, старая, жившая еще при царе бабка выжившая из ума,

= Коль! Ты бы подгорнул могилку матери! Совсем рассыпалась!

= Насрать мне на ето! – ответил пьяный Чума и пошел дальше как ни в чем ни бывало.

Бабка его прокляла. Но он был уже далеко и не слышал её проклятия.

18. V.

… образование» , стали «образованцами». А младшенький даже устроился в Облцентре завхозом. Приезжал к ней в гости в очках и шляпах разного цвета. Сделать карьеру в советском обществе в 50-60-ые годы было гораздо легче, чем в 80-ые и дальше – вплоть до реставрации капитализма. Даже техникум в сочетании с партбилетом открывал достаточно высокие ступеньки в государственной иерархической лестнице. Впрочем, главным были не знания. А знакомства и связи, на которых по новомодной тогдашней поговорке тех лет, крутился и вертелся весь земной шар. Именно тогда появилось понятие – по блату. Не покупали, а доставали по блату. Любой дефицит – но по блату. Но в отсутствии социальных барьеров знакомства заводились достаточно легко. Правда, самое главное, они при этом тоже должны быть – блатные.

И вообще, между нами девочками, говоря, блат от застоя и простоя ржавеет…

Надо сказать, что с точки зрения человека тяжелого человеческого труда, а тогда было очень много почти весь труд был и физическим и тяжелым, — о роботах могли только мечтать, — так вот с этой точки зрения труд умственный не являлся настоящей работой, а как бы чем-то средним между отдыхом и развлечением. Например, танцы требуют тоже много физической энергии, а здесь вообще – урок дала, два, три – это что за работа. И она не понимала, почему учительница, придя из школы, заваливается спасть.

Время было такое. Все тянулись к знаниям, учились очно, заочно. В сёла шагали линии электропередач. В колхозах и совхозах появлялась новая техника, призванная заменить тяжелый физический труд. В хатах появлялись первые чёрно-белые телевизоры, а над крышами — антенны.

И вот эта бабка Глигориха постоянно цеплялась к Нюрке. Та, как всегда тушевалась: втягивала голову в плечи и лепетала что-то невразумительное, вроде того, что де Колька к ней ну очень хорошо относится. Это было чистокровное вранье, поэтому она краснела как рак не в силах привести ни одного примера, в чем же заключается его хорошее отношение.

= Нюрка, попомни мое слово, ты еще молодая, если ты не бросишь этого пьянюгу, он тебе жисть твою изуродает! – пророчила бабка Глигориха. Бум! Бум! – палкой в деревянный пол.

= Не стучи, не дома, — лениво, но властно останавливала бабку Сонька, сельповская продавщица. Некоронованная королева по части продуктов из-под прилавка и разного другого дефицита. Бабка опять начинала учить её жить правильно. «Пьянюга кровь твою высосет, детей твоих замордует!…»

Не дослушав, Нюрка как ошпаренная, выскакивала из продмага на солнцепек, позабыв, зачем она туда пришла. И спотыкаясь от волнения, убегала в сторону своей хатёнки.

= Бросай его, пьянюгу! Нюрка! – кричала полоумная бабка Глигориха ей вдогонку.

Впрочем, жила несчастная женщина недалеко от сего культурного заведения и могла себе позволить такие отступления. Выжидая пока старуха уберется восвояси.

Эта сцена повторялась несколько раз, пока Нюрка с виду глупая и бестолковая не исхитрилась: теперь она сначала заглядывала через дверь внутрь магазина, и только убедившись, что бабки нет, преступала через порог. В противном случае она быстро ретировалась. Даже когда нужно было стоять в очередь, она занимала очередь и уходила, только наведываясь, не привезли ли обещанного.

К осени Нюрка почувствовала что затяжелела. И это несмотря на то, что Колька женским полом брезговал, по его выражению. Своей радостью она поспешила поделиться с будущим отцом. Но вместо ожидавшегося ею по наивности восторга со стороны счастливого папашки, Колька начал орать благим матом, что намерен жениться только и только лишь на «дукате». Вполне естественно, она не знала, что такое «дукат», да и никто в поселке, наверное, не знал. «Дукат» это была марка папирос, причем таких дефицитных что в сельпо они никогда не поступали, и о них разве что только слыхом слышали. Только в кошмаре могло присниться другое значение этого слова. А кошмаров Нюрка почему-то не видела.

Поэтому первый раз она восприняла это довольно спокойно, хотя ей, конечно. Было досадно, что Колька такой… потому что по сравнению с первым мужем Чума всё же с ней беседовал, когда был пьяненький. Говорил ей, например, свои комплименты лагерные, что она – сука, дура и шалашовка. Как ни странно, но она воспринимала это совершенно спокойно. Расспрашивала его про тюрьму, и хотя понимала мало, но слушала с большим интересом..

— Я ваще—в законе! Я—авторитет!

Чума вскакивал и рвал рубашку на груди, так что пуговки с неё летели по всем углам загаженной комнаты, и Нюрке приходилось очень долго разыскивать потом, чтобы водворить их ниткой и иголкой обратно на рубашку.

— Да, Колечка, ты в законе, ты—ат-форитет, — слово для неё было совершенно непонятное, но она произносила его с подобострастием, ловко орудуя шитьём……

Тогда словарей по блатному жаргону не издавали. Зато Нюрка прекрасно знала, что ни одна молодая девка за такого молодого алкоголика с тюремным стажем как Колька замуж не пойдет даже под угрозой применения смертной казни. А среди молодых «соломенных вдовушек» поселка она была самая молодая. Хотя и с детьми.

Её первый муж возник и сник по стечению обстоятельств. Когда она еще девушкой поздно вечером возвращалась от знакомых, он выскочил из кустов, схватил её и поволок в кусты обратно, где бросив на землю, грубо овладел ею, а потом убежал. Происшествие было неслыханным, от Юрки этого никто не ожидал, потому что парень был на редкость тихий, скромный и очень молчаливый.

Что с ним случилось, почему он вдруг пошел на такой неожиданный поступок, точнее даже преступление, никто понять не мог. Но когда Нюрка вернулась домой, и всё рассказала бывшей тогда еще живой своей матери, та недолго думая пошла к родителям этого Юрки, и там приняли решение уладить дело миром – поженить их. Хотя Нюрка и была совершенно к нему равнодушно, но покойная — царствие ей небесное! — видела, что найти ей мужа в Тихом Омуте — это та еще проблема, поэтому запугала дочку, сказав, что после случившегося ей найти нормального парня будет просто невозможно. А надеяться на Принца из Сказки, который возьмет её обесчещенную на Корабль с Алыми Парусами, как это во всех фильмах делается – это более чем глупо. А тут непьющий, работящий, молодой… Не ндравится? Ну теперь уже дело сделано. И окрутили, и сыграли маленькую, очень тихую свадебку, особенно не афишируя.

Х* Х* Х*

…Нюрка с восхищением смотрела на уродливую синими разводами намалеванную птицу с карикатурными крыльями и по слогам читала: «Не-нет в жи-жи-зни счи– ас– т»… Мягкого знака она, наверное, не знала, но по смыслу догадывалась: счастья!.. И хихикала….

Х* Х* Х*

И потекла семейная жизнь. И, казалось бы, всё бы просто отлично, зарплату Юрка приносил исправно, не выпивал, за другими бабами не бегал вообще, но Нюрка чувствовала себя не счастливой от столь положительного молодого человека, а скорее наоборот. Была у него одна особенность, которая поначалу Нюрку просто пугала. Юрка оказался страшный молчун. Поговорить с ним даже, например, о погоде было просто невозможно. Он слушал и молчал. По глазам было видно, что он всё понимал…. Но понимал как та собака. Но и лаять он не умел. Просто молчал. За всё время жизни с Нюркой он сказал ей самое большее сотню слов. А прожито было немало. И дело доходило до того. Что он только одними жестами показывал, что он хочет. Даже вместо да, он кивал головой, а вместо нет качал своим качаном из стороны в сторону. Если был голоден, то садился за стол и постукивал ложкой по столу, а то просто хлеб нарежет ломтями, разложит на тарелке и сидит, тупо смотрит. Может, сидеть час-два. Чего сидит? Чего думает? Непонятно! Родился один ребенок. К появлению наследницы остался совершенно равнодушен. Она забеременела вскоре вторично. И в это время скоропостижно скончалась мать.

Х* Х* Х*

— Заипу! — орал как резаный Чума

— Заипёшь, Коленька,, заипёшь заинька, — умильно сюсюкала Нюрка, хотя сама думала несколько иначе, но по-женски хитро молчала…

Х* Х* Х*

После рождения мальчика ничего не изменилось. Юрка еще больше замкнулся. Казалось его губы срослись. И вот однажды вернувшись из сельпа под вечер, Нюрка увидела страшную картину. Это было до того так неожиданно, что она обомлела и упала в обморок. И если бы не маленькая девочка, которая начала расталкивать маму, то неизвестно чем бы это всё кончилось… Нюрка поднялась, дико закричала что-то насчет «добрых людей» и с ревом и с воплями кинулась на перрон. Прибежавший в хату мужик пытался с горяча кухонным ножом обрезать веревку – да ну тут-то было!.. Пришлось звать на подмогу…

Х* Х* Х*

…Однако основательно накачавшись спиртным, к вечеру следующего дня Колька начал прояснять пикантную ситуацию. Но на этот раз Нюрка уже расплакалась. Он размахивал красненькой перед круглыми, полными слез глазами, как красной тряпкой перед быком, и орал:

= У-уьбью, сука! У меня, таких как ты – до… и больше! И выб… кормить твоих не собираюсь! – при этом он немилосердно качался, и для того, чтобы окончательно не грохнуться на пол, хватался за дверной косяк, то за дверь, которая со скрипом уходила из его рук.

= Кроме тебя, Колечка. Мое солнышко, у меня никого нет! – глупо улыбаясь сквозь слезы сообщила ему Нюрка.

Эта святая простота кажется еще больше разъярила будущего отца.

= не п… Я эти башни лучше сожгу, сожгу, но тебе, сука, не дам! Не дам! Запомни! Я их сейчас сожгу! Ты же, сука, за мой счет живешь! А женюсь я – знаешь на ком… знаешь на ком… Нет! Я тебе не скажу, на ком я женюсь… Но я – женюсь!

Вместо того, чтобы объяснить Кольке, насколько низок его мужчинский, говоря современным языком, рейтинг, Нюрка пошла в тихую истерику. Слезы, нечленораздельная речь, всхлипывания, рыдания, что-то про пенсию за первого мужа-самоубийцу

= ну почему я такая несчастная!? – обливалась слезами вдова. – Ну почему мне так в жизни не везет?! Нет в жизни счастья… — пригорюнилась она. Совсем как та птица неизвестной породы, вытатуированная на Колькиной груди

Дети как всегда попрятались под широкой никелированной кроватью, что не мешало им. Навострив уши как локаторы, прислушиваться и жадно впитывать не только слова, но и интонации, которые употреблял «папа Коля» как велела называть им Нюрка – квартиранта. Как ни странно, между прочим, но дети от первого мужа разговаривали, и разговаривали, пожалуй, даже чересчур много и часто. Ковыряясь в носу грязными пальчиками.

(Продолжение следует)