Семейный роман

Ах, лето... Единственное время, когда можно припасть к ласковому, тёплому, как пушистый собачий бок, лику земли, поцеловаться с тёплым ветром, напитанным ароматами медовых трав, подставить всего себя небу и солнечному свету. Лишь лето, которого ждал он весь нескончаемый год, примиряет с этим миром.

Глава 11
     Наследники

     А потом - наступило лето!
     Ах, лето... Единственное время, когда можно припасть к ласковому, тёплому, как пушистый собачий бок, лику земли, поцеловаться с тёплым ветром, напитанным ароматами медовых трав, подставить всего себя небу и солнечному свету. Лишь лето, которого ждал он весь нескончаемый год, примиряет с этим миром. Не было бы лета - не вынес бы Женька напряга - сорвался.
     Но сейчас.... Сейчас может он без опаски закрыть глаза, может, наконец-то, сделать привал на той нескончаемой войне, что считал он - своей жизнью...
     Над улицей зависла жара, но не иссушающая и ядовитая, как в В-ске, а приятная, ласковая. Женька удобнее перехватил поклажу, стараясь подолгу не заглядываться на золотисто - коричневые корочки буханок внутри пакета. С утра ведь пирогов натрескались, ещё и за полдень не перевалило, а гляди-ка: живот подвело. Куда в него столько влезает? Хотя тёте Маше в радость готовить для них со Светкой, да и для Саньки тоже. Недаром её всегда стряпать зовут, только вот свадьбы в деревне давно уж не играют, да и для крестин - родин тоже нету поводов. Остаётся - на поминки...
     Время быстро летит, на карусели кружится. Понедельник, вторник... бац - опять понедельник! Оглянуться не успеешь - в листве первые желтые листочки появятся, заставят тоскливо сжиматься сердце. Почему им со Светкой в деревне навсегда нельзя остаться? Ну что здесь школы даже нету? И шараги. И работы. Эх, досада...
     Хотя Светка... тут Женька мысленно усмехнулся: она хочет только туда, где Сашка, и плевать на всё остальное...
     - Мне это не нравится... - вдруг услышал он совсем рядом задумчивый Сашкин голос.
     - Ну, мало ли у Стрекозы чего в башке...
     - Я не о Светике говорю, Жень! Ты меня, похоже, не слушал!
     - Не-а.... - смутился Женька.
     - Пахнет здесь, чувствуешь? Не нравится мне...
     Женька принюхался. Да ничем вроде. Воздух свежий, хоть и горячий, из пакета свежим хлебушком разве...
     Он уставился вперёд, на пыльную, никогда асфальта не видавшую деревенскую дорогу, по краям которой, сквозь редкие доски деревянного тротуара, упрямо пробивался вездесущий подорожник. Ни один листочек не шевелится на деревьях, ни одна коза не проблеет: лежат вон только группками в тенёчке. А людей и подавно никого не видать.
     Июльский полдень. Они с Сашкой шли из единственного в Речном продуктового магазинчика, где благополучно затарились горячим белым хлебом, крупой, консервами и карамельками: в поход собирались назавтра. На Озеро, куда ж ещё! Вот дойдут до колонки, потом - у большого тополя, свернут в проулок, а дальше - третий по счёту дом...
     - Подожди! - с явной тревогой произнёс Сашка. Остановились. Колдун переложил оба доверху загруженных пакета в одну руку, а другой - задумчиво потёр переносицу: осталась, видно, привычка, с очкастых ещё времён, - Ну-ка, свернём!
     И Женька двинул за ним, хоть и безумно это выглядело, наверно, со стороны. Положили бы лучше еду дома, выпили молочка холодного, да тогда и отправились, куда хошь. Да разве Саньку остановить?! Прёт, как аист по болоту!
     Санька даже с поклажей умудрился легко вышагивать, даром, что ещё рюкзак у него за спиной тоже не бумагою набитый. Летит, зараза, в горку, аж пятки от земли отскакивают! Женька следом пыль глотает.
     Древний домишко под шиферной крышей примостился на склоне небольшого холма, на отшибе. Женька мог бы чем угодно поклясться, что раньше никогда его не видал, хоть и облазил за столько лет и зим Речное вдоль - поперёк. Травка у ворот - ярко - зелёная, бархатная, нетронутая, будто и козы вездесущие тут не проходили, и куры не копались. Следов человеческих тоже не видать. Странное место. Холодком тянет.
     Соколовский остановился перед почерневшими рассохшимися воротами с новенькой табличкой "Заречная, 15" и тихо, хоть и рядом никого не наблюдалось, прошептал:
     - Мертвечина.
     "Опять - двадцать пять! - подумал себе Женька, - То ведь мертвяки ему, то ведьмы причудятся!"
     А мертвечины-то, как раз и не оказалось. Ошибся Колдун! В кои-то веки! Бабка, к которой завалили они в тот полуденный зной, вполне себе живёхонька была, и даже в здравой памяти. Лежачая, правда. Комнатка единственная, хоть и со старой - престарой мебелью, однако постель сияла белизной, и старческого, едкого запаха не наблюдалось. Лапками коричневыми иссохшими по одеялу скребла, "конфетками" всё угостить пыталась их с Санькой.
     - Может, чем помочь? - спросил Женька.
     - Да ходют, ходют ко мне! Не забывают, вишь! - растягивая в улыбке беззубый рот, успокоила она парней, - Вон, Галька, работник соцьяльнай, и в магазин, и везде! Вон, конфеток принесла вчера! Да берите, берите! Мяаахкия конфетки - та! С повидлой!
     Крохотный дворик зарос такой же бархатно - зелёной травкою, что росла кругом дома, резко выделяя его на этом порыжелом от жары, иссечённом мелкими овражками пригорке.
     - Колодец у меня на огороде - то! Тепловод! - с гордостью объяснила баба Зоя - так она сам представилась пацанам - Никода не замерзал! Эт ишшо до революции копали! Эта вон в семьсят четвёртом-то сушь какая стояла, и то - воду чЕрпали! - слабый старческий голос временами шелестел, как сухая трава, временами поскрипывал, как несмазанные петли.
     Женьке даже представить жутко было, сколько лет старухе на самом деле. Паспорт - новенький совсем - лежал на тумбочке на груде сложенных стопкою дешевых хлопчатобумажных платков, да не поглядишь же. Он испугался, что бабка, подобно всем знакомым ему старикам, затеет, не спеша, бесконечное повествование о житье - бытье, но старушонка только хитро прищурила бесцветные глазки под сморщенными желтыми веками и ухмылялась лиловой полоскою губ.
     Женька отщипнул листок раскидистой лимонной герани и потёр между пальцами. Нереальность происходящего пугала его, в чём он даже не постыдился бы признаться, а запах травяной успокаивал. Чего ради, спрашивается, Саньку занесло сюда? И почему он присел на табуретку у бабкиной постели и молча замер, опустив руки, как будто чего-то ждёт?
     - Не! - баба Зоя слегка потрясла иссохшей головой, повязанной аккуратным белым платочком и немножко подтянулась вверх, удобнее устраиваясь на горке подушек, - Да уж усё есть у меня, усё есть...
     Женька потянулся было - поддержать под локти старуху, да не успел - проворная бабка-то оказалась. Захихикала:
     - Колькина родня, сразу видать! И лицом похож, и помогать усем рвёсси! А сходишь, может, за водой? Прям, свежей-то охота! Холооодненькой! И вон, геранька моя засохла! Сходи уж! Хоть полведёрочка, сынок! Вот, молодец-та какой! Ведёрку-то новую возьми, на крыльце там! Вот молодец!
     Со двора, размером едва ли больше лестничной площадки в их доме, ветхие дощатые, черные от времени и дождей хлипкие воротца, открывались на давно поросший неизвестно чем огородишко, и посреди бурьяновых джунглей вилась тропка утоптанная. Не иначе, к тому самому "тепловоду", решил Женька. Последними словами, что услыхал он, затворяя за собой дверь, был шепот бабкин: "Третья от стены половица-то, с двумя сучками... да тихонько, руки кончаешь вить..."
     Дёрнулся было вернуться, да куда там: снесло его с крыльца, как лепёшку коровью из-под лопаты. Так и увидал тот колодец знаменитый. Правду сказать, не впечатлил. Лишь по чёрному от времени срубу вилась затейливая, наполовину сгнившая резьба. Не абы как, с душою кто-то сотворил, и кругом колодца - не просто земля, а камешки плоские, солнцем выбеленные, годами да людскими ногами выглаженные. Плотно уложены - спичку не вставить: настоящий мастер поработал!
     А вода, в противовес Женькиному ожиданию, оказалась ледяной и неожиданно прозрачной. Попробовать, однако, не потянуло. Не потянуло, и всё! Что-то неправильное было в той водице, а уж воду он чуял, как голодная псина - кусок мяса: издалека и через любые преграды.
     С теми мыслями Женька развернулся, и, не теряя времени, пошагал обратно. Перед глазами так и стоял жуткий чёрный квадрат колодца, и невозможно было отделаться от гнусного чувства, что чьи-то недобрые внимательные глаза взглянули на него оттуда. Может, утоп там кто? Да не, тогда бы колодец засыпали. Хотя... Кто ж их знает! Бабка Зоя рассказала, то в засуху только тут воду-то и брали, остальная высохла. Станется с них... Он приказал себе не думать ни о чём "таком" и прислушался к окружающему миру, где царили сейчас мир и покой.
     Сколько бы раз не приезжал Женька в Речное, всегда одному обстоятельству поражался искренне, словно впервые - тишине деревенской. И сейчас тишь эта заполуденная бальзамом лилась на душу. А то, что кузнечики невидимые время от времени треском нарушали благословенное чудо природы, недоступное городским жителям, честно, ни капельки не раздражало. Пускай себе трещат, скрипачи, добродушно думал Женька, то и дело, задевая дужкой ведра роскошные белые и розовые цветочки вьюнка и гордые малиновые головы чертополоха. Задирая кверху голову, пытался хоть малейшее облачко высмотреть. Голубизна неба оставалась на диво безупречной. Солнце жарило во всю мощь. Ветер исчез совсем.
     Дождя явно не предвиделось, и это Женьку вполне устраивало. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра - так Колдун заявил. Вот и ладно, думает себе Женька, дождик-то нам и ни к чему, в дороге же будем. В дороге...
     Дорога... внутри что-то сладко щемит при этом слове, звенит невидимая струна. Дорога настоящая - это та дорога, каждый метр которой собственными ногами отмеряешь. Не колёсами. Знаешь, что в конце ждёт Чудо из чудес: прохладные даже в самую сильную жару бирюзовые воды Озера, родная, до боли знакомая каждым брёвнышком избушка на краю поляны, подсвеченная косыми лучами закатного солнца.
     Кстати, дядя Коля утверждал, что Озеро не то, что не пересыхало никогда, у него даже уровень воды ни на сантиметр не уменьшался. И летом оно - холодное, а зимой - не замерзает. И что давно, когда дядя Коля с друзьями ещё пионерами были, группу геологов сюда из Москвы направили: пробы воды взять, ну, и местность изучить, как по науке положено.
     Провел их местный егерь, скрепя сердце, через горы. Не видать больше спокойной рыбалки, решили было местные парни. Да только в первую же ночь, у костерка сидя, так перепились "учёные", что поножовщина вышла у них. Кто потом говорил - из-за девки, а кто утверждал - духа озёрного испугались. Кто по берегу носился, кто - под корягой спрятался. А один и вовсе - на лесину залез и орал благим матом. Тем временем раненый кровью исходил. Потом прочухались, да быстрей его, кое-как на себе, опять же - через горы. Рация не работает, глухо, как в танке. Еле успели: много крови потерял мужик. Вертолёт из райцентра прилетел, шуму было!
     Больше геологи в Речном не появлялись, а потом и вовсе: перестройка нагрянула. Так и сохранился чудом уголок нетронутый, и даже ни на карте ни на одной водоёма того не значилось. Названия ему люди так и не дали. Озеро и Озеро. Просто - Озеро. Как будто одно на Земле. А оно и есть такое - единственное и неповторимое, решил Женька. Волшебное.... Наше.
     Э-эх, ворона! Споткнулся и едва воду не разлил! Замечтался! Женька позволил себе редкую слабость, что обычно на людях считал несолидным делать: громко засмеялся вслух. От радости. От предвкушения.
     Завтра, уже завтра вечером, благоговейно подогнув колени, медленно опустится он на темно зелёный ковёр лесного мха, сложит руки лодочкой, зачерпнет ледяной водицы в ладони, и вечное, честное и настоящее Чудо земное, обожжет горло зимним морозом, силой каждую клеточку напитает ....
     "Ты как будто молишься!" - улыбаясь, говорил ему Санька. Что ж, может, и похоже на то. Только на Санькину улыбку он не думал обижаться. Потому что, если бы Женька действительно решил помолиться, то ничему иному, кроме как Нетронутой Чистоте, поклониться бы не пожелал.
     Мало чему мог удивляться в жизни этой Женька Вахрушин, но вот к маленькому роднику лесному каждый раз - будто впервые - припадал. Наверно, младенцем к груди материнской так не приклеивался. Да и кормила ли она его когда - нибудь грудью-то? Женьке хотелось думать, что всё же - нет.... Да и как проверишь? У соседей, что ли, спрашивать? Вот Светку - он точно знал - до полутора месяцев только, и то она чернела, бедняга, с того молока, рвало да полоскало...
     Промелькнувшие было невольно мысли о матери, о доме заставили парня привычно похолодеть, но осень сейчас казалась такой далёкой, потому он малодушно задвинул их в самый заброшенный уголок сознания, и достать их оттуда мог бы, пожалуй, лишь Санька, да и то с его, Женькиного, позволения.
     Колдуну, похоже, не до закоулков чужой души было сейчас. Умоляющий, надтреснутый старухин голос издалека услыхал Женька. Стараясь не скрипеть ветхими ступеньками, он взошел на крыльцо и замер у самой двери, прислушиваясь.
     - Ну возьми, сынок! - умоляла баба Зоя, - Возьми, сил уж никаких нету!
     - Не могу! - отозвался Колдун.
     - Земля ж мине не примет! Хрис... - тут она будто подавилась, - Вот окаянный, имя Господне сказать не даёт, ты гляди! Вишь, вона, в углу стоит? Вишь? Ой, сынок, и усю жизть вить так мучаюсь-та! И кому ж расскажешь-та? У психушку-та неохооота!
     - Не могу я! - раздраженно проговорил Соколовский.
     - Дом-та на тебя перепишу, а? Под дачу продашь, берут сичас городские под дачи-та! - запричитала баба Зоя, - Вить, Галька-та тока и дожидается, как помру, уж усе нервы истрепала мне с этим домом! Наследников-та не нажила! Ничё, нотариуса вызову, усё напишу, как по закону положено! Чё ж, ты парень молодой, деньги лишние, что ль? Небось, учиться надо...
     - Не могу Вам ничем помочь! - по-прежнему ровно, но с уже заметной злостью проговорил Колдун, - Не понимаю, о чём Вы говорите! Вам надо отдохнуть!
     - Да понимаешь ты усё! - отчаянно запричитала старуха, - Знающий ты, чё ж, не вижу, что ль? Возьмиии! Ничё с тобой не буууудииит! Я-та хоть помру спокойнаааа!
     Женька решил, что пора обнаружиться и погремел дужкою ведра.
     Покоробленная временем да сыростью, вдвое против изначального распухшая, размочаленная тетрадка в черной клеенчатой обложке - и что её Санька на пол швырнул и шарахается, как клоп от дихлофоса?
     Валяется себе старьё на полу около кровати бабкиной, и дико глядится посреди чистеньких крахмальных занавесочек да половичков рябеньких. Малюсенькое всё у бабы Зои в домике её игрушечном, да и сама она - маленькая, беззащитная. Дунь - рассыплется.
     Там чего - карта, где клад спрятан? Ох, если бы....
     Клад отыскать представлялось для Женьки единственной реальной и честной возможностью зажить по - человечески. Ну а где ещё, скажите, столько бабла разом заработать, чтоб на квартиру хватило? На комнату хотя бы? Чтоб самому из дома свалить и Светку забрать.
     Кто бы какие сказки не рассказывал, а с чистого места не прыгнешь - факт!
     Все, кто более - менее в жизни устроены - не с нуля начинали. Кому от бабок - дедок квартиры - гаражи - сады перепали, за кого родичи взятки в институты платят, а кто и вовсе - у предков на шее пристроился, да и ножки свесил.
     Женьке наплевать, в общем-то, на чужое дармовое благополучие, ему бы - своей свободы урвать. От отца с матерью, в смысле, не зависеть. Тогда и Светку забрать получится. Обуза она родителям: пособия детские платить в В-ске перестали, кормить да одевать надо, а им - лишь бы выпить не мешал никто.
     А всё ж везёт им с сестрёнкой, везёт! Грех жаловаться. Тётя Маша с дядей Колей в их жизни появились. Это в миллион раз лучше, чем клад найти.
     Третьего дня Женька ночью проснулся, да разговор их тихий подслушал. Не специально, нет! Чё, он ведь не баба какая-нить любопытная! Просто слух у пацана больно чуток, как у пса сторожевого. Так вот, говорит жене Николай: "Давай, Маш, к нотариусу съездим, а то всяко может быть. Зимой отгулы возьму, да оформим на ребятишек завещание, чтоб уж точно никто не позарился". "Ладно, Коль, только говорить никому не будем пока" "Анфиска-то, гляди, зачастила" "Да уж, Анфиска... И не говори..."
     Анфиска Кузнецова - ну что про неё сказать? Разведёнка, "бизнесменша", продуктового магазинчика владелица. Королева по речновским меркам. Из райцентра этой зимою в деревню родную вернулась, хоть и без мужа, однако с капитальцем. Мужик, видать, и рад откупиться был: зловредна, скандальна да ухватиста Анфиска, на чужое добро повадлива. А тут, глядь: живут двое в новёхоньком добротном доме, да деток не нажили, да мужик работящий, даром, что хромой, да баба-то больная...
     Заскочила Анфиска третьего дня, как обычно, к тетё Маше "чайку хлебнуть". Конфет, между прочим, притащила целый мешок. Шоколадных. "Специально для тебя, Маш, привезла, ты такие любишь!" - рассыпалась в любезностях, причмокивая полными, слегка вывернутым наружу, вишнёвыми губами. Лет ей было не так чтобы уж сильно много, да и телом гладка, холёна, лямки от сарафана цветастого на белых плечах туго натянуты.
     Женька, грешным делом, во двор сбежал - рыбу чистить схватился, лишь бы подальше. Глаза у Анфиски карие, навыкате, ма-а-асленые, и теми глазами она Женьку всего общарила так, что хоть водой холодной отливай.
     -Ой, эта чия такаааая? - увидала она Светку с полным ведром смородины, расцарапанную и загорелую, как маленький дикарёнок, - Ваша што ль, Маш? Когда ж выродить-то успели, гы-гы-гыыы! Али в лесу нашли? Ишь ты, красавиа какааая! Надо вить!
     Светка, смутившись, замерла посреди избы, не зная, подойти ли поближе надо, обратно ль развернуться. Анфиска тем временем скоренько отклеила от табурета телеса, и ну руки тянуть к голове девчачьей - погладить. Точно, как Матвевна - ни дна ей, ни покрышки! Тут Санька с улицы кааак засвистит! Женька ножом по пальцу полоснул и с некоторой даже обидою подумал, что у него самого вряд ли такой шикарный мотивчик вышел бы.
     Тётя Маша за сердце схватилась от неожиданности, а Анфиска, прямо как в какой-нибудь тупой американской комедии, так и шлёпнулась на пятую точку. Раскорячилась, будто роженица, на полу, труселями светя, а Колдуну и горя мало: через порог с улыбочкой заваливает. "Помощь не нужна ли, мадам?"
     Та вскочила, кошкою ошпаренной в дверь метнулась, да за воротами матюгнулась - не от всякого мужика ещё услышишь. Тем же вечером Санька дождался, пока все делами займутся, попросил на стрёме постоять, а сам молоток взял да три тонких гвоздика.
     Один - в передней избе в половицу у порога вогнал.
     Второй - на крылечке в ступеньку нижнюю вколотил.
     Третий - в перекладину ворот, у всех проходящих, значит, прямо над темечком.
     Да и приговаривал всякий раз чего-то не по - нашенски.
     Анфиска с той поры - ни ногой, но были ли тому причиною замысловатые действия Соколовского, или просто недосуг стало деревенской бизнес - леди чаи распивать - кто ж его знает...
     - Жень, от конфет избавиться надо!
     - А тётя Маша спросит?
     - Забудет.
     - Сушь такая! Костёр-то...
     - В болоте утопим! Ночью пойдёшь?
     - А чё, может, собакам бы бросили...
     - Тебе собак не жалко?
     - Ну, они ж, наверно, не отравленные?
     - Хуже.
     - А чё - хуже? - оторопел Вахрушин.
     - В полотно их заворачивали, на котором гробы носят.
     Более нелепую картину Женьке трудно было бы себе представить. Да, видел он однажды продернутый под ящик сероватый льняной холст - узкую тканую дорожку...
     - Вот именно - дорожку! - криво усмехнулся Колдун, - На тот свет дорожку тете Маше сделать задумала, за тем и пришла.
     - Этто чё... так убить можно, что ли? - ведя такие разговоры, Женька ужасался собственным словам, но поделать ничего уже не мог: неудержимое любопытство тянуло всё дальше, в дебри чего-то настолько необычного, и в то же время настолько реального и обыденного, что в голове, по выражению старухи Матвеевны - провалиться бы ей, кстати - "совсем мозги сплеснулись".
     - Способов много, - спокойно объяснил Сашка, - Можно, например, фотографию чью-нибудь вместе с покойником закопать. Но не у каждого получится. С этим родиться надо.
     - А у кого получается - те, значит... ведьмаки, что ли? - пацан почувствовал, что всё - ещё чуток - и точно "сплеснётся"!
     - Называй, как хочешь, а смысл - один!
     - Как Дунька - Чума?
     Дуньки - Чумы боялись в Речном от мала до велика. Сухощавая, высокая, прямая, как кол, и морщин почти нету - хрен поймешь, сколько лет стукнуло. За глаза - ведьмой величали, в глаза - Авдотья Исаковна. Суровая бабка, медсестрой всю жизнь проработала.
     - Нет, что ты! - отмахнулся Соколовский, - В ней зла нет. Да ты и сам их видеть способен, братишка! Хочешь ты этого или нет?
     - Хочу!
     - Смотри, не пожалеешь потом? Это вообще-то не шутки, Жень! Иной раз будет казаться, что крыша едет.
     - У меня башка - крепче кирпича! - фыркнул Женька, - Выдержу. Если это правда.
     - А ты и сам чувствуешь, Жень, ты только доверяй самому себе...
     И двинули они с Колдуном ночью на болото. Шли мимо кладбища. А иной дороги там и не было: не по чужим же огородам скакать. Кузнечики стрекотали громче тракторов, и за треском, по глубокому женькиному убеждению, в придорожном осиннике скрывались разные подозрительные шумы, которые он, как ни старался, никак не мог уловить. Честно признаться, дрожал малость.
     - Не бойся, - сказал Сашка, - Они близко не подходят.
     Кого бы другого Женька подальше послал, но перед Колдуном притворяться - дохлый номер. Да и незачем. Ничего постыдного в чувстве страха нет, считал Сашка.
     - Вон стоят, - будничным тоном произнёс Соколовский, - Возле тополя двое, и ещё позади нас один идёт. Верёвки несут.
     - Чего? - Женька подумал, что сейчас в горле что-то порвётся: так сильно напрягся.
     - Повесились. Года три прошло, не больше.
     Женька попробовал сглотнуть, но во рту словно всё склеилось. В Речном, действительно, часто вешались. И почему-то мужики, не старые ещё. Тётя Маша сокрушалась: вот, мол, могли бы ещё и деток завести, а туда же, алкаши несчастные.
     Каждый шаг давался Женьке с превеликим трудом. Духота. Майка к телу липнет, ноги ватные. Он старался не таращиться на толстый корявый ствол тополя, сизый в лунном свете, одновременно делая над собой громадное усилие, чтобы не повернуться. Колдун легко шёл немного впереди, а справа зловеще белела невысокая кладбищенская ограда.
     Сознание женькино из последних сил сопротивлялось словам друга, но глубоко изнутри, мощной волной поднималось совершенно иное чувство восприятия окружающего мира, и Женька не мог бы точно определить момент, когда это начало с ним происходить.
     Сравнить новые ощущения ему было не с чем, и он потрясенно замолчал. От пацанов иногда слышал пересказы разных фильмов - страшилок, но сам ни разу не смотрел, так что разгуливающие по ночам мертвецы оставались для него чем-то сродни пьяным бредням отца и соседа дяди Васи на тему: "Все такие пи**ры, один я - мужииик!"
     Только бы "крышей" не потечь, а то - видал он таких повёрнутых. На вокзале летом толпятся: щёки вваленные, глазищи горят, ленточками - бусиками обвешенные. На Аранним едут. Высшие силы из космоса призывать... ну, и побухать попутно - как без этого!
     Женька немного подумал и облегчённо выдохнул: Сашка, по его мнению, на психа не тянул. Странный - да. Но ведь не врёт, и, как он скажет - так и выходит...
     Женька, конечно, виду старался не показывать, какие в нём бродят мысли, но Колдун, хитро улыбаясь одними уголками губ, не оставлял сомнений: всё-то он замечает, всё-то чует. Так и топали до болота, камень привязали к мешку с конфетами и благополучно утопили. Болото чавкнуло и приняло подношение.
     - Санька, слышь чё? А папоротник, правда, цветёт? - Женька дрожащими руками, провел по пышным, жестковатым листьям.
     Соколовский хмыкнул:
     - Жень, как он может цвести, сам подумай, а? Биологию помнишь?
     - Ну да...
     Ох, не по нраву Женьке ночи лунные, мёртвенным светом облитые полянки, пни да коряги, что кажутся сейчас таинственными шевелящимися чудищами, готовыми в любой момент прыгнуть на тебя, вцепиться рваными краями в живую, трепещущую плоть, высосать жизнь и тепло... Холодный серый шарик в небесах - кому он в радость? Лишь тьме да злу. То ли дело - ясное солнышко: и обогреет, и осветит, и надежду подарит. Под солнцем жить ясно и просто, все закоулки мутные в людях просвечиваются. А под луною - тоска нападает, и посреди душной летней ночи цепенеют руки - ноги от холода...
     В ту ночь и посетила парня соблазнительная мысль о кладе, не давала покоя. Дядю Колю расспрашивал: что это, мол, ближайшие леса шахтами изрыты, только знай, под ноги смотри: зазеваешься, наклонишься за черникой, а перед тобой - ямина, да такая, что дна не видно., а рядом - гора земляная, кустарником поросшая. Бывало, отмечены были знаками места подобные: жердями, тряпками красными. А бывало - и нет.... И скотина, случалось, проваливалась.
     Рассказал дядя Коля, что давным - давно, в царские времена, руду в Речном добывали да охру копали. Целыми деревнями из разных губерний российских крепостных в страну горную переселяли, покупали да продавали, как скотину. Суровое то было время и страшное. Мыли по берегам и золотишко. В музее школьном фотография старинная хранилась: купец с подносом стоит, а на подносе - самородок золотой, величиной поболе кулака мужского. Женька, понятно, страсть как хотел бы глянуть, да заперта школа-то летом, само собой. И сохранилась ли фотка - кто его знает...
     Потому сегодня, в свете полуденных лучей идея с кладом не казалась ему такой уж безнадёжной и безумной. Ну, а вдруг повезёт...
     С бабкой расстроенной попрощались они да вышли. Дошагали уж почти до дому - всё молча, и лишь возле самых ворот Сашка проговорил:
     - Тяжко ей. Никак не умереть не может. Вот и пыталась мне отдать ту тетрадку.
     - А чё там?
     - Не знаю, не смотрел.... Да расслабься, Женька, про клады ни слова!
     Женька обиженно засопел:
     - А если отдаст - сразу помрёт?
     - Да. Но смотря кому.
     - Она сказала, что ты...
     - Знающий. Ведающий, то есть. Понял?
     - Чё? - Женька вытаращил глаза, - Ведьмак?
     - Типа того.
     - А мне бы отдала?
     Сашка остановился и, улыбаясь, посмотрел ему прямо в глаза:
     - А ты взял бы?
     - На что она мне сдалась, с гнилушками со своими! Проклятыми, - добавил он почему-то.
     - Да, Женька - дом проклят. Ты верно сказал.
     - Чё, бабка - ведьма, что ли?
     - Нет. Просто наследство досталось ей - не позавидуешь. Несла она его всю жизнь, да не пользовалась. Пока не передаст - умереть не сможет. Мучается.
     Они прошли ещё несколько шагов молча, и Женька вдруг спросил:
     - Это типа некоторым людям... ну, эти... способности... в наследство достаются?
     - Способности... - проворчал Санька, - Всем кажется: легко и просто! Руками помахал - и готово чудо! А на самом деле - жутко, противно и муторно. И больно... - добавил он чуть слышно.
     - Сказки! - решительно отрубил Женька и даже головой помотал: авось можно таким манером мысли непотребные из головы вытрясти. Ага, видал он такие забегаловки, полно их по В-ску повыскакивало, как прыщей на неумытой роже. Салоны астрологические, гадания, прочая фигня...
     У них в соседнем доме, в подвальчике тож такой был, года с полтора продержался. Старухи на лавочке трепались: мол, за это время его хозяин себе дом за бугром прикупил, да и удочки смотал.
     Женьку хоть гвоздями калёными тычь - не расстанется с копеечкой кровно нажитой, нееет! Это тёлки на тачках напонтованных, рыжьём да брюликами обвешенные, по таким салончикам шастают, а какая им разница, куда бабки девать. А у кого деньжат поменьше - вон, на вокзале тётки вида грязноватого, на чём хошь погадают, и недорого: на бобах, на зёрнах, на кофейной гуще.... Только плати.
     Но его и вправду замутило, когда тётя Маша поведала им с Сашкой историю дома номер пятнадцать.
     - Что было, то было.... Выдумывать не буду, - задумчиво проговорила она, машинально вытирая пухлые маленькие руки льняным полотенчиком. Весь кухонный стол уставлен был подносами, накрытыми чистой белой тканью, и чудный дух остывающих пирогов не давал никому сосредоточиться, - Пойдёмте - ка, мальчишки, на улицу, что ли, в тенёк, а то при печи да хлебе о таком не говорят.
     - Старики наши так рассказывали. Построили этот дом пришлые, давно, до революции, при царях. Из степей их занесло, говорят, а, может, и ещё откуда - кто ж теперь знает, - начала свой рассказ тётя Маша. Старая яблоня тихо шелестела над их головами. Сашка уселся прямо на траву подле скамейки, обхватил колени длинными, чуть не дочерна загорелыми руками, уставился куда-то вдаль: он всегда замирал в этой позе, когда хотел сосредоточиться и понять что-либо очень важное для себя.
     - Было их девять человек: муж, значит, с женою, шестеро детей да мужа брат родной. На одной телеге всё имущество умещалось. Осенью поздней приехали, какая уж стройка тут! Землянку вырыли у родника, недалеко от деревни, да и перезимовали в ней зиму первую. Плохо зимовали: весной только двое маленьких живыми на улицу показались: старший мальчик да младшая девочка. Остальных никто больше не видал.
     Женька вздрогнул:
     - Как это - "не видал"?
     - Вот так - не видали. И где могилки их - тоже никто не знал. Лошадёнка вот сдохла - ту зарыли, да. Есть не стали почему-то, хотя, чем они питались - одному Богу известно. За всю зиму-то только взрослые на улицу показывались: лохмотья ветхие, дырявые. А у деток, видно, совсем одежка плоха. И то - пока мороза нету большого, быстро воды набирали, хворосту охапку, да обратно в тепло.
     Мужики наши, как соберутся, выпьют - и давай друг дружку науськивать: айда, мол, с чужаками разбираться. Но, едва кто на самом деле с лавки вскакивал, так непременно что-нибудь да случалось. То шатнётся, да об угол стукнется, то и вовсе - соседа толкнёт, да и врукопашную. Тем дело и кончалось. Люди те были на нас совершенно не похожие. Раз увидишь - отродясь не забудешь.
     - Чё, уроды?
     - Женька! Не перебивай, а! - огрызнулся Соколовский.
     - Красоты, говорят, были необыкновенной те люди: что мужчины, что женщины. Высоченные, стройные, белокожие. Потом разглядели, а сперва их близко никто и не рассматривал. Боялись близко подходить к ним. Соли только однажды мужик в лавку местную спускался купить.
     Вот и весна долгожданная настала. Вышли люди неведомые из землянки, когда подснежники цвели, да в лес двинулись. Наши парни, самые смелые, решили в их отсутствие, значит, проверить, что у них в жилище да как. Любопытно всем было - страсть. Небось, черепа да скелеты, да варево колдовское...
     Женька хмыкнул, но тотчас почувствовал на запястье ледяные тиски сашкиных пальцев:
     - Шшшенька, не веришшшь? - прошипел Соколовский.
     - Неа, - Женька зажмурился и прошептал упрямо, - Сказки!
     - Ах, сказки! - Сашка сжал его руку ещё сильнее. Женька зевнул и поморгал: глаза слипаются - сил нет. Ну и зачем, спрашивается, выпил он квасу три стакана? Вот развезло, блин, на жаре-то....Черепа, скелеты, землянки грязные- фу ты, гадость какая...
     - И шкуры медвежьи! - послышался над ухом ломкий юношеский басок, - Чтобы, значит, в меведЕй перекидываться, людей по ночам жрать! Оборотни оне поганые!
     Молвил ту речь самый смелый парень, что местной знахарке племянником приходился.
     - Какие те оборотни, Гришка? - возразил другой, - Мужик в лавке за соль серебром платил, руками брался, батька мой сам видал!
     - То не серебро - обманка! - не сдавался знахаркин родственник, - Тётка сказала: шкуры надобно найти, сжечь, тогда не смогут они перекидываться! Айда, пошли, кто не трусливый уродился!
     - А баба-то ихняя хороша! - заржал кто-то из парней, - Вот бы одна осталась!
     - Да не, оне все ушли!
     - Спирька, она вона какая: ноги тебе из ж..ы повыдергает!
     - А не повыдергает! - ощерился Спирька, - За кусок хлеба, и ежели ишшо с сальцОм - любая растопырится. Чать, голод - не тётка!
     - Откуда серебро, коли жрать нечего? А? - Гришка помотал лохматой лобастой башкой. Парни уставились на него.
     - Водится, видать, деньгА-то! Айда, айда быстрей!
     Ничего в землянке, конечно, не было. Закопчённый котёл, деревянные ложки, стол из трёх досок, куча тряпья на нарах. Пол земляной, до каменной твёрдости утоптанный. Нищета, как есть нищета. Мыши и той не поживится.
     - Айда! А то как вертаются! - позвал Спирька приятелей.
     - Погодь! - Гришка пальцем в угол показал, - А икон-то нету! Ни единой!
     - Как есть - нечистые!
     - Может, погорельцы они?
     - Ага! Тады хоть бы крест выстругали! А это чего? - глазастый Гришка углядел-таки под нарами, и давай расколупывать, - Нож, нож подайте, братцы!
     Ножом расковырял лежалую землю, загремело железо о железо.
     - Вона! Схоронка! Щас мы их!
     - Чёй-то неладно так! Изба чужая... грех... - заворчал было кто-то особо совестливый.
     - "Неладно" молвишь? А мать твоя третьего дни отчего захворала? - просипел натужно Гришка из - под нар, - За хворостом сюда ходила, на эту горку. Тут-то её ведьмак и увидал! А ну как помрёт - чё тогда скажешь, а?
     - Тьфу! Тьфу! - мелко закрестились парни, и сгрудились теснее возле Гришки.
     - Давай! Тьфу ты, проклятая! Еть тя некому! - выругался Гришка: нож с железной крышки соскользнул, да в руку вонзился.
     - Дымом несёт! - крикнул с порога Спиридон.
     Забыта удаль молодецкая, забыты похвальбы - прочь из землянки ринулись парни, будто ветром листья подхватило.
     Едва до тепловода добежать успели, глядь - со стороны деревни родной чёрное облако поднимается. Долго тушили, едва всё Речное не выгорело, больших трудов стоило отстоять. Будто нарочно, из дома старосты та огненная река и потекла. Вот ходит он по углям, сам черней головешки сделался. Да, видать, умом через горе-то повредился: "Это они, ироды проклятые, виноваты! Через них вся беда!"
     А ещё зима в тот год, как на грех, суровая да малоснежная выдалась: и деревья плодовые подмерзли, и скотинка пострадала. Народу только пальцем укажи: все, как были; мокрые, в копоти, в лес порешили идти, не дожидаясь, да и расправиться с людьми пришлыми, неведомыми. Да и людьми ли?
     ...Тонкие стволы берёзок опушились нежно-зелёной листвой. Волнами легкими ходит тоненькая травка под весёлым ветерком. Пичужка невидимая трелью заливается, весне радуется. Рано, слишком рано. Только - только лес проснулся, не успел ещё толком от зимы отряхнуться, не успел людям гостинца вырастить. Ан нет: знающий человек завсегда знает, что в лесу полезного отыскать можно, хоть жарким летом, хоть зимою стылой.
     И идут по лесу пятеро: трое взрослых, да двое маленьких. В лохмотья чёрные закутаны: женщина с огромным узлом за плечами, с пучками трав в обеих руках, ребятишки с охапками веток лиственничных, на ходу хвою нежную, мягкую, ровно зайчики, грызут, остановиться не могут. Мужики - хворостом обвешанные, с топорами, заткнутыми за верёвочные пояса. Без шуму, да споро - не успевает трава примяться под их лёгкой поступью. Молча идут, только женщина, глядя на малышей, нет-нет, да и улыбнётся одними краешками тонких, бледных губ на обветренном, чуть покрасневшем от весеннего солнышка худом лице.
     Кончается берёзовый лесок, весёлый да прозрачный насквозь, впереди - круглая полянка, а посреди неё - плоский, дождями да временем выбеленный, отглаженный камень лежит, размером с хорошую столешницу. Так и назывался испокон веку - Столешница. Нежит ветерок кудрявые ветви семиствольной старой лиственницы, играет, веселится. Немного погодя - и расступится редкий сосняк, откроется под ногами крутой обрыв, а вниз по нему, прихотливо изгибаясь ступеньками, до самой деревни побежит тропинка.
     Не суждено семье изголодавшей мирно спуститься к землянке своей: в мир весенний врываются звуки беды, а ещё раньше, до звуков - запахи. Гарь, кислая овчина, горелая плоть, железо...
     Из-за пригорка поднимаются черные, в разлохмаченных меховых шапках, головы, вырастают стремительно человеческие фигуры. Это вся деревня движется единой, темной, неумолимой массой. Щетинится вилами да косами. Впереди - староста. Лицо его черно от сажи да от горя. На вытянутых руках, не полено - ребёнок. Сын. Единственный. Долгожданный наследник, вымоленный, выстраданный.
     В давящем молчании останавливаются напротив, со свистом вырывается дыхание из десятков разгоряченных глоток. Подходит староста, кладёт ношу страшную на белый камень, иссохшими, проваленными глазами встречает взгляд пришлой женщины.
     И не надо им слов. Вот она - плата, живая и тёплая, напротив замерла, бесстрашными глазёнками посвечивая, тёплой розовой ладошкой цепляется за грубую шерсть материнской юбки. Жизнь за жизнь. Кровь за кровь.
     В яростном усилии напряглись суставы, по разгоряченным спинам стекает горький пот, напополам с сажею. Ах, как бы не остыть, не промедлить лишнее мгновение! Покуда хранит тело жар, покуда горячая месть кипит в крови.
     Не дрогнула, не опустила голову, только поклажу сбросила, а уж заметили когда - так и поздно было. Полетел с плеч уродливой птицей черный разлохмаченный платок.
     Не все выдержали в тот миг: что в руках держали, на землю посыпалось разом, руки взметнули к лицу. Те, которые возмогли из-под локтя глазами стрельнуть, долго потом мучились: свет белый глаза резал. "А всё эта баба, - говорили потом люди, - как она платок сорвала, да волосьём полыхнула - ох, беда!"
     Невесело вспоминать, да из песни ведь слов не выкинешь - со страху пригнуло и видавших виды охотников, что, бывало, и с самим хозяином, за зиму отощавшим, в лесной чащобе, не робели пообниматься. Кто похилее - тех и вовсе под колени пнула сила неведомая, до земли склониться заставила. Взвыл староста - кровавые слёзы текли по лицу его.
     Волосы - пшеница под солнышком, а глазищи - огромные, чёрные - пречёрные, будто две ямы. Приблизились, закрыли небо, опалили тёмным, нездешним морозом:
     - Болото помнишь? - змеёй вползает в уши шепот, слышный только им двоим на поляне, и только им двоим в целом мире понятно, о чём речь.
     Могла бы уразуметь столетняя старуха, что с нар не слезала в закутке, прилепленном к уголку дома его, уж много - много зим. Да не было той старухи с нынешнего дня-то. Отлетела душа её, прежде чем коснулось пламя иссохшего тела. Чтобы там, за предельными высотами, в лазури небесной, встретиться с ясным взглядом вечно юной отроческой души. "Где сестра твоя, Анисим?" "А я пошто знаю, сторожу её, что ль?"
     "Вот и заплатил ты, Анисим!"
     "Умолкни, нечисть проклятая, тебе откедова знать?"
     "Кто здесь нечисть? А?"
     ...Сухой жар прозрачными волнами плывет над землею, растворяет мысли, дурманит разум, над головою тяжелеют яблоки, напитанные им, точно янтарным соком. Небо - лазоревая чаша выбелена по краям тонкими полосками облаков. Клонится Женькина голова к тёплой, ласковой земле, укрытой травяным ковром, замирает сердце, тяжестью наливается непослушное тело. Устал он. Как же он устал!
     - Не буди его, Саш! - ласково говорит тётя Маша, но Женька её не слышит, - Светочка, возьми вон курточку чистую, под голову ему положи, - Айда, молодёжь, чай пить, коровайчики с черникой остыли!
     Женька никогда не видел снов. Ни разочка. Может, это неправильно. Говорил ему Колдун, что все люди сны видят, да не все помнят...